Леонид Пасенюк - Люди, горы, небо
Обзор книги Леонид Пасенюк - Люди, горы, небо
Леонид Михайлович Пасенюк
Люди, горы, небо
Люди, горы, небо
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Впереди в автобусе сидят разбитные крепкие парни — видно, мастера. Тоже едут в Домбай. Один говорит таким тоном, будто Кавказ давно ему осточертел:
— Зачем нас гонят сюда, в горы? Отвезли бы лучше в Кавголово.
— Вероятно, чтобы гемоглобин вырабатывать, эритроциты, — отвечает сосед.
— Какой к черту гемоглобин, когда тут кислорода мало? На верхотуре–то…
— Вот потому, должно быть, он и вырабатывается. В результате продолжительной акклиматизации.
Они еще и недовольны. Я злюсь на этих умников. Я люблю Кавказ. И даже неплохо знаю его центральную часть. Самую, можно сказать, альпинистскую, самую спортивную. А в Домбай еду впервые. Домбай — это, конечно, не Приэльбрусье. Много здесь яркой пестроты. Оскоминной зелени. Проливного дождя… И направо и налево сплошные дома отдыха, санатории. Все это, конечно, способно — размагнитить дух спортсмена, обратить его взор от суровых, надменно сверкающих пиков к суетным утехам долин, к заманчивым огням курзалов.
Но настоящего альпиниста с его тернистого пути не совратить. Не совратить и меня, хотя мне трудно сейчас разобраться, какой я альпинист.
Мчим через Теберду, непроходимо заросшую, иногда выцветшую и сухую, как охра. Дорога напропалую петляет, у поворотов шофер отчаянно дудит, предупреждая встречные машины, нас трясет и вминает в сиденья. Немного уже мутит, и хочется есть.
Развеселый белобрысый детинушка в рубашке навыпуск и замызганной фетровой шляпе закрепляет в проходе видавший виды чемодан, кладет на него круг багровой конской колбасы, домашнюю сдобу и приглашает угощаться. Не страдая ложной стеснительностью, быстренько ликвидируем продуктовые излишки этого добряка, переносица которого украшена веснушками явно не по сезону.
В автобусе большая группа латышей, трескуче–незнакомо звучит их речь. Латыши бодры и спаяны, как звенья одной цепи, и минорная «Санта Лючия», которую они небрежно распевают, тоже плещет бодростью и радостью бытия. Запевалой — белокурая девушка. У нее как бы слегка припухшие черты лица, губы бледно подкрашены, а в глазах — бесенята.
А дорога летит под колеса, мельтешит в глазах, и я уже подремываю, и в полудреме вспоминается мне другая дорога, по которой не раз пришлось ездить в прошлые годы, — вспоминается буколический мальчишка на двуколке, запряженной осликом, и гусиный выводок, оголтело ринувшийся навстречу автомобилю, и сизая от ила гремучая река с редкостным названием, напоминающим латынь, и обожженная солнцем земля, словно размалеванная наивной кистью Пи–росманишвили. О, как остро памятны мне пейзажи, стремительно разворачивающиеся от Нальчика в глубь крутых кряжей Центрального Кавказа! Немало по тем кряжам исхожено когда–то!
Впереди пегие быки и коровы, перегоняемые с пастбища на пастбище. Они медлительны и сонливы, как вечность. Клаксон захлебывается, и шины тормознувших колес запа–ревно шуршат в Искрошенной щебенке.
— Дней бык пег, — неожиданно говорю я. — Медленна лет арба…
И тогда от стекла впервые за целый час езды (как только шея не болит!) ко мне поворачивается соседка по сиденью. У нее встопорщенные русые волосы, совсем детское лицо, серые рассеянные глаза и забавный пушок над губой. Пушок, который хочется тронуть пальцем, смахнуть застрявшую бисеринку пота.
Голос тих и бесцветен:
— Что вы такое говорите?
Уже чтобы задеть и расшевелить ее, я упрямо чеканю строфу до конца:
— Наш бог бег. Сердце наш барабан!
— Это Маяковский, — говорит девушка тем же ровным и тихим голосом.
— Вы знаете эти стихи?
— Нет. Но можно догадаться, чьи они…
Она снова вжимается в стекло, глаза у нее становятся круглыми и почти неподвижными: Домбай для нее как сказку в яви.
«Дней бык пег, — думаю я, — медленна лет арба…»
И воспоминания накатывают на меня лавиной, они беспощадны.
*
Собственно, то, что происходило со мной в последние годы, на посторонний взгляд совсем не драматично и даже банально. Ну, подумаешь, ушла жена. Не у меня первого.
Но она не просто ушла. Она оставила ребенка трех лет. Сына. Точнее говоря, сына я ей не отдал. А она не очень стремилась его отнять. Я не знаю, на чем именно мы не сошлись. Я решительно не могу в этом разобраться. Ну, я много времени отдавал работе Видите ли, это моя работа. В ней смысл моей жизни. В ней мое призвание. Вполне вероятно, что я отдавал ей значительно больше времени, чем жене. Чем сыну. Вполне вероятно, что я приходил домой иногда поздно. Однако я же не в ресторанах засиживался и не в карты играл! Я отдавал себя и свое время только одному радио… Я конструировал сложную сверхчувствительную аппаратуру. Я много тогда читал — не только на русском, но еще технические журналы на немецком и английском. Зато Хемингуэя, Олдингтона и Кронина мы читали вдвоем на чистейшем русском — Ирина не смогла бы пожаловаться. Хотя, скажу откровенно, мне приятней было бы познакомиться с такими писателями в подлиннике и с глазу на глаз.
А потом еще альпинизм… Что ж, тут Ирина вправе была предъявить мне претензии. Альпинизмом я увлекался до женитьбы и не забросил его, уже обзаведясь семьей. У каждого есть, как говорят англичане, хобби. Конек. Увлечение. У меня тоже… Раз в году я проводил дней двадцать в альплагерях Центрального Кавказа. Потом брал еще отпуск за свой счет — пока не стал кандидатом и мне не увеличили его — и в качестве компенсации за навязанное жене одиночество ехал с ней на Рижское взморье, куда–нибудь в теплые края или в мещерскую глушь на Оку.
Я уже был почти законченным второразрядником, когда Ирина ушла от меня. Мне не хватало одной вершины третьей «А» категории трудности. Это, конечно, солидная для меня вершина, но ведь мне приходилось бывать уже и на таких.
Дело, конечно, не в разряде. Честное слово, плевать я хотел на разряд. Мне нужны были тогда горы. Горы, и только горы. Так же, как и сейчас (но сейчас мое стремление к горам продиктовано, громко говоря, еще и некоей сверхзадачей; толковать о ней много не приходится, поскольку она чисто научного плана, а коротко скажу чуть позже). И тем це менее о горах я несколько лет даже не мечтал, понапрасну не расстраивался.
У меня на руках остался сын. Валерка. Он четыре года не слезал с них. Нет, даже пять. Пять лет! Пока не пошел в школу.
Правда, иногда за ним присматривала мать, но и мать тоже работала. Лишь в нынешнем году она вышла на пенсию, и я вздохнул посвободнее. От Валеркиных импитиг, коклюшей и ветряных осп, от забот, связанных с его воспитанием и тем, что называется прожиточным минимумом индивида, я, конечно, в весе не прибавил. Кажется, у меня лишь появилась седина. Увы, даже такой незначительный по объему гражданин, как мой Валерка, имеет свой определенный прожиточный минимум. А кроме этого обязательного минимума, он любит дорогие конфеты и игрушки, которые увлеченно ломает и рвет, добираясь до их набитой опилками или соединенной скрепами сердцевины. Заметьте, что он еще — вполне резонно — претендует на мое личное к нему внимание. Хочешь не хочешь, а толкуй с ним о разных детских сложностях. Конечно, при Иринке мне жилось удобней. Но она ушла.
Я теперь мало думаю о ней. И никогда не искал путей к примирению. За эти четыре или пять лет мне некогда было в гору глянуть, не то что поухаживать за девушкой. Разве только иногда в лаборатории скажешь златокудрой ассистентке ни к чему не обязывающий комплимент. Сейчас, пожалуй, я и постарел для этого, даже не постарел (мне всего тридцать два), а устал, физически осунулся.
Мне всего тридцать два, говорю я, но ведь это уже много, если иметь в виду, что девчонке с пушком на губе едва ли больше восемнадцати, а латышке, беспечно раскатывающей по автобусу соловьиные трели, может быть, все двадцать два…
Нет, нет, я не думаю о них. Пусть себе живут на здоровье, пусть поют себе песни, хохочут и даже целуются.
Мне возвращены горы. Я люблю горы больше всего на свете. Не считая Валерки.
2
Домбай не с чем даже сравнить. Эдем! Рай на земле, если не брать во внимание, что для рая мало одной роскошной природы. Нужны еще и определенные материальные сущности. Определенная сумма калорий на душу населения. Мало того, нужны еще и психические сущности. Душевное удовлетворение, например. Возможность заниматься тем, что тебе любо. Благосклонная улыбка синеокого ангела.
Впрочем, достаточно об ангелах.
Лагерь — временное обиталище людей неунывающих, шумных, энергичных. Что они не лишены юмора, в полную меру дано ощутить даже в уборной, где над известным вырезом помоста прибита вверху жестяная, в траурной кайме, табличка. Она строго указует: «Следи за манометром!»
