Йонас Авижюс - Потерянный кров
Люди расходятся, обсуждая происшествие. Удавили. Не иначе как свои. Видно, не хотел в лес податься. И попутал же их бес сыграть такую шутку! Ночного сторожа связали, помещичий погреб очистили — сало и окорока от целой свиньи унесли. Ну его к лешему, этого помещика. Хуже то, что в косовицу деревня осталась без рабочих рук. Те, кто пленных не держал, потешаются: дареная лошадь до поры до времени тянет. Но все мрачнеют, вспоминая, как всполошился староста Кучкайлис.
Рано утром, едва стало известно, что батрацкие опустели, Кучкайлис бросился в Краштупенай. Прикатил грузовик с власовцами, тремя полицейскими и немецким офицером. Окружили деревню, обыскали избы. А начальники в это время сидели в поместье, у господина фон Дизе. Завтракали, совещались. Потом отобедали и снова совещались. Вызвали Кучкайлиса. А Василь все валялся на траве у батрацких.
Кучкайлис вышел от господина фон Дизе весь потный от страха, белый, как стена, — хоть на кресте распинай. Он носился по деревне, как угорелый, и в каждой избе твердил одно и то же. («Да, да, еще не знаем, чем это все обернется. Пуплесиса уже забрали, увезли в Краштупенай: головой, видишь — нет, отвечал за пленных, да и вообще темная личность, старостой был при русской власти. Немец, видишь — нет, дотошный в таких делах, айн момент — и капут».) И пошли визжать свиньи во всех дворах. У гумен загорелись костры из соломы, деревня поголубела, запахла паленым. Бабы выдирали еще теплые внутренности, мужики разрубали топорами туши пополам и, посыпав солью, волокли к большаку. А власовцы да полицейские под бдительным оком немца в фуражке с высокой тульей кидали эти половинки на грузовик, складывали в аккуратные штабеля. Проехались по деревне и набили машину доверху, словно сарай дровами. Не было в этой поленнице только помещичьей свиньи, ну, и господин Кучкайлис, само собой, свою не заколол.
Пропади они пропадом! Мало им убоины, еще соль, которой в военное время и не достать, на них расходуй… Деревню лихорадило, но все утешали себя: может, откупились свиньями, не потребуют людских голов. И диву давались, что так быстро управились. Всего два часа назад хрюкал в хлеву поросенок — и вот уже торчит подпаленный, скрученный в бублик хвостик из-за борта грузовика. Укатили, матерясь, подмигивая девушкам, а немец в высокой, фуражке сидел в кабине, рядом с шофером, и, мечтательно улыбаясь, уже укладывал мысленно в посылку для своей фрау розовый литовский окорок. Остались только выгоревшие пятна на траве у гумен, трое полицейских да мертвый Василь. Но вот и его швырнули на телегу.
Гедиминас идет следом. Единственный провожающий. Вдова Гаудримаса, зазноба Василя, пришла, покрутилась и исчезла. Маруся пришла бы, проводила. Но Маруси нет — полиция увезла ее вместе с Пуплесисом. На полпути телегу догнали Культя и двое подростков. Полицейский ухмыляется: может, псалом затянем, мужики? Гедиминас иронически смотрит на него. («Ты не думаешь, приятель, что и тебя могут так повезти?») «Опять остались мы с отцом вдвоем, — раздумывает он и горько улыбается. — Самое время привести хозяйку». Смотрит на Василя, а видит на телеге Милду. Стряхивает это наваждение, выдирает, как клеща, но все равно остается холодок подавленного страха. И дурное предчувствие голодным волком бродит вокруг. Нет, нельзя было с ней соглашаться. Но она не пожелала поступиться своим достоинством. «Мы не воры, не преступники, Гедмис, мы защищаем свое право на счастье. Надо начистоту объясниться с Адомасом». Поймет ли тот?
…Опустили Василя в яму… Никакого гроба, закопать, как собаку! — так приказало начальство. Но когда мужики, вынув из телеги доску, накрыли ею покойника, насыпали могильный холмик и черенком лопаты выдавили на нем крест, полицейские не сказали ни слова. Молча уселись на телегу и с грохотом съехали с пригорка. «На необитаемый остров…» Ха! Похоже, недалек тот час, когда можно будет сказать «деревня мертвецов». Первого уже закопали. Он слышит, как шагает рядом Черная Культя. Что-то бормочет, но Гедиминас не сразу улавливает смысл. Словно в поисках этого смысла, он смотрит на его потрескавшиеся, неизвестно когда чищенные башмаки, на обтрепанные штанины, которые подметают землю. Потом взгляд останавливается на рубахе Культи. Грязная, мятая. Наверное, не видала мыла и утюга с того дня, как забрали его жену. Хотел было отругать — как можно так опуститься! — но Культя не намерен слушать упреки.
— Жалко Матавушаса, — наконец-то отчетливо слышит он голос Культи. — Погиб мужик зазря.
— Не надо было соваться.
— Как сказать… Пуплесису было все равно, соваться или нет: барин так и так обещал шкуру содрать, если хоть один пленный сбежит. Не лучше ли, что ушли все?
— Ты еще можешь шутить, Путримас? Находятся безответные люди, авантюристы, подстрекают дураков, — и вот результат: одного сами укокошили, другого повесят или расстреляют, а тех двоих, что были в отъезде и не сбежали, тоже ждет могила.
— Кто их подстрекал, чтоб их сквозняк, Гедмис?
— Василь был искреннее тебя, хоть я его за язык не тянул!
— Василь… Ишь оно как! — Культя смотрит на Гедиминаса, разинув рот. Несколько мгновений борется с соблазном, пытается смолчать, но это ему не по силам. — И ты ему поддакнул?
— Я-то согласился, он ведь разумно рассуждал: не хотел бежать.
— Вот и ясно, почему его нашли мертвым под кроватью…
— Поблагодари своих партизан.
Но Культе уже наплевать на осторожность.
— Почему их, а не кого-то другого? — покашливает он в грязный воротник рубашки. — Договаривались сегодня ночью бежать, да Василь, видать, воспротивился, вот они и испугались, что выдаст. Поторопились. Из-за того и Матавушас остался — он бы с ними бежал. И эти двое пленных.
Гедиминас ловит ртом воздух, пока наконец не выговаривает слова, которые жгут его:
— Значит… значит, я виноват?
— Иногда очень мало надо, чтобы толкнуть человека в ту или иную сторону, господин учитель.
Кровь ударяет Гедиминасу в голову. Где его прирожденная сдержанность, трезвый ум? Где его знаменитая ирония, которая спасала его в критические минуты?
— Вы-то привыкли сваливать вину за свои коллективные мерзости на одного человека, — разражается он криком, с каким-то сладостным упоением поддаваясь гневу. — Я виноват, что не подстрекал Василя бежать. Василь — что не хотел бежать, а мы с Василем оба кругом виноваты в том, что погублены четыре жизни. А ты не подумал о тех четырнадцати, которые сбежали? Что их ждет? А деревня? Кто знает, какую чертовщину немцы еще выкинут… Может, завтра-послезавтра возьмут заложников — и к стенке. Хотел бы я посмотреть, как ты стоишь на краю ямы и благодаришь партизан. Борцы, порази вас гром! За счет мирного населения — женщин и детей. Если так приспичило с оружием поиграть, переходите линию фронта, становитесь плечом к плечу с солдатами. Но тут, разумеется, безопасней. Им, партизанам. Только не безоружным, ни в чем не повинным людям…
Культя молчит. Не подтягивает больше спадающие штаны, не стреляет глазами в стороны. Идет, спотыкается, согнулся, как хомут. Еще больше почернел, оброс грязью, вот-вот уйдет в землю. Остановился. Повернулся, как флюгер от резкого порыва ветра, шевелит искусанными губами.
— У меня ребятишки, господин Гедиминас… Ребятишки у меня, — повторяет он, потупив глаза. — Лучше, чтоб никто не узнал, чего я тут наговорил…
Гедиминас уставился на Культю, как на умалишенного. «Лучше, чтобы никто не узнал, чего я тут наговорил…» Почему не скажет прямо: «Не продавай меня, господин Гедиминас…»
В глазах зарябило. Замахнулся. Вот вмажет ему по этой просительно улыбающейся роже. Но в последний миг сдержался и с презрением плюет ему под ноги.
— И не проси, не пожалею! — шипит он, трясясь от ярости. — Сейчас же бегу к Кучкайлису — все скажу. Ведь человеку, который погубил четверых, раз плюнуть угробить и пятого… Свинья ты, Путримас. Хуже тебя свиньи не видал!
— Господин Гедиминас… господин учитель…
— Нет уж, хуже тебя свиньи не видал… — В несколько прыжков оторвался от Культи. А вот и водосбор Вайнорасов: вдоль канавы он выйдет прямиком на свой хутор. — Хуже свиньи не видал… Хуже свиньи… хуже свиньи… — Гудит весь от макушки до горящих подошв. Продирается через кусты ивняка, словно клокочущий котел. Не чувствует, как ветки хлещут по лицу, спотыкается о камни и кочки, укрытые травой.
Глава вторая
Тяпнем по рюмочке, господин начальник полиции. По одной-то можно ведь! Старая дружба не ржавеет. Что, не помните? Ладно уж, не скромничайте, скромность оставьте нам, неполноценным. На-ам, господин начальник полиции. Дай-ка чокнусь. Трах-тара-рах та-та-та… Волшебная музыка автоматических флейт. Maschinenpistole[31]. Завершающие аккорды напутственного марша. Вы ведь провожали нас в мир иной, господин начальник полиции, стоит ли каждую ночь знакомиться снова? Объясняться, просить, извиняться? Давай без церемоний, сверхчеловек. Feuer! Трах-та-ра-рах та-та-та-та-та… Неполноценный становится совершенным лишь после смерти. Мы совершенны, господин начальник полиции.
