Кирилл Усанин - Григорьев пруд
— Не надо, — и направился к штабелю.
— Так-то вот. Против силы не повернешь, — шофер облегченно вздохнул, смахнул с лица капли пота. — Не бойсь, в цене не обидят...
14
Ольга ногой распахнула дверь, переступила через порог. В руках — две сетки со свертками. Подошла к столу, освободила руки, помахала ими, подняв вверх, засмеялась, глядя на мужа:
— Сумку забыла. Все руки онемели, пока несла... Фу ты, накурил, дыхнуть нечем.
Сидел Иван у закрытого окна, даже форточку забыл распахнуть. Ольга толкнула створки окон, присела напротив мужа, вытащила изо рта папиросу, кинула в пепельницу:
— Перестань, а то целовать не буду, — и чмокнула в губы. Но Иван не притянул ее к себе, не приласкал и этим сразу же насторожил Ольгу.
— Неприятности какие? На работе? Что ты молчишь? Расскажи.
Иван кинул взгляд на бутылку вина:
— Зачем?
— Так что случилось?
— Ничего.
— Не хочешь говорить?
Иван взял бутылку, прочитал этикетку:
— «Солнечная долина»... Дорогое вино.
— Я жду, Ваня.
Лицо у Ольги строгое, обиженное. Отвел от нее взгляд, сказал:
— Отца вспомнил. Вот письма его прочитал.
И вытащил из кармана несколько пожелтевших листочков, положил на стол.
— Извини, это пройдет, — добавил, помедлив.
— А я уж испугалась. Разве можно так. Что ты сразу не сказал?
Прижалась теплой щекой к его плечу, рукой провела по лицу. Отвел ее руку Иван, поднялся.
— Пойду я.
— Куда?
— Тяпки поточить надо... Или на поле не собираешься?
— Долго не задерживайся.
В сараюшке, где хранились инструменты, уголь, дрова, было полутемно. Сквозь щели просачивался солнечный, яркий свет, ложился на уголь овальными пятнами, и острые куски угля поблескивали. Иван присел на колоду, пошарил по карманам: папирос нет, одни спички. Долго смотрел на пыльные пучки света, на поблескивающие в темноте куски угля.
«Вот и обманул. А что будет завтра?.. Ольга такая счастливая, веселая, разве я хочу, чтобы она плакала, бледнела, как тогда в разнарядке. Нет, конечно, нет... Надо сделать вид, что ничего серьезного не случилось... Ничего... Смогу ли?.. Должен, обязательно должен. А завтра я все же настою на своем. Пойду к Короткову... А сейчас надо просто забыть, что было, жить только тем, что есть сегодня...»
Сегодня — воскресенье. Весь день он будет с любимой женой. И сейчас она ждет его не дождется. Красивая, умная, добрая Ольга. Его счастье, его надежда, его будущее... И заторопился Иван домой, будто боялся, что уйдет без него Ольга. Встретила она его на пороге.
— Вот, смотри, — сказал, улыбаясь.
Ольга мельком взглянула на тяпки и чмокнула мужа в щеки, засмеялась:
— Это — задаток.
«Милая, ласковая. Нет, конечно, нет. Ты всегда должна улыбаться, радоваться».
Он крепко обнял ее и стал целовать в щеки, глаза, шею...
— Совсем обезумел, дурачок, — слабо сопротивлялась Ольга.
А потом все было так, как в прошлое воскресенье: короткие сборы, пустые улицы, полевая дорога, разговор по пустякам. Не заметили, как пришли на свой картофельный участок. Участок небольшой — всего шесть соток. За три часа окучили и уже в десять утра были на берегу озерца. Купались, загорали, снова купались и снова загорали, и оба чувствовали, как им хорошо, как все вокруг них прекрасно — и небо, и поля, и лес, подступающий вплотную к озерцу...
Когда они, уставшие, разморенные жарой и дорогой, вернулись домой, Ольга спросила после долгого молчания:
— Ты доволен, Ваня?
— Да. А ты?
— Не знаю.
Иван, помедлив, тихо сказал:
— Не понравилось?
— Я совсем не о том, Ваня.
— О чем?
— Понимаешь, Ваня, мне порой не верится, что у нас все так хорошо. Всю жизнь мне было трудно. На людях я смеялась, виду не показывала, а оставалась одна и плакала, чтоб легче было... А сейчас я совсем другая. Я даже не верю: неужели все это со мной происходит? Извини, Ваня, я знаю, я дура, об этом не говорят... Но, понимаешь, я побаиваюсь своего счастья. Проснусь ночью и смотрю на тебя, спрашиваю: кто ты такой?.. Правда, я глупая?
— Нет, зачем же.
— Нет, я знаю... я глупая... Ну и пусть... Вот утром ты об отце вспомнил, взгрустнул... А я уж что-то недоброе заподозрила, бог знает что подумала, так ждала твоего возвращения из сараюшки... И это все от счастья... Боюсь, что оно может кончиться... Ты, конечно, обижаешься... Наговорила тут разные глупости... Но иначе я не могла... Я должна была когда-то это сказать... Вот сказала — и легче стало. А теперь ругай, называй как хочешь... Вот такая я...
Иван знал об Ольге все: и то, как она воспитывалась в детдоме после смерти матери (отца она лишилась еще в раннем детстве: погиб на войне), как жила потом у сварливой тетки, как ее старались обмануть, как ее красота мешала людям понять ее правильно.
Он чувствовал, что она с ним счастлива. Он хотел, чтоб она всегда была с ним счастлива, но такого признания он все-таки не ожидал. И вдруг он опять подумал, что Ольга догадывается обо всем случившемся с ним и потому испытывает его, ждет с его стороны такого же откровения.
«Я должен что-то сказать ей. Должен».
— Оля, я рад, — начал он и замолчал, подыскивая нужные слова, но продолжить Ольга ему не дала.
— Не надо, Ваня. Давай лучше помолчим, хорошо? — но уже через минуту спросила: — Ты бы хотел иметь от меня ребенка? Мальчика или девочку, все равно.
Иван молчал, подрагивающими пальцами пощипывал усы. Ольга тоже молчала, ждала терпеливо.
— Он будет? — спросил приглушенным голосом.
— Его еще нет... я спрашиваю...
Ольга впервые заговорила о ребенке. И когда она подошла к Ивану и заглянула ему в глаза, он вдруг увидел, что перед ним стоит не прежняя веселая и беспечная Ольга, а совсем другая, незнакомая и в то же время еще более близкая, родная женщина.
А ночью ему приснилось: идет он под руку с Ольгой по дороге, а по обеим ее сторонам — высокие штабеля бревен. Дорога становится все уже, а штабеля — выше. И вот уже нет выхода. Посмотрел вверх, а оттуда — смеющиеся лица Короткова и Шарова. «Ага, попал», — слышит он. «Пойдем отсюда, Ваня, мне страшно», — говорит Ольга и тянет его назад. Они натыкаются на бревна, и бревен становится все больше и больше. И вдруг Ольга исчезает, а видит он только большую серую муху, она кружится и жужжит, жужжит, как электропила. А сверху — голоса, их много, и все кричат одно и то же: «Ага, попал!» Ему страшно, он кричит и не слышит своего крика.
— Ваня, — слышит он голос Ольги, открывает глаза. Ольга испуганно смотрит на него, спрашивает: — Что с тобой. Тебе плохо?
— Фу-ты, гадость какая, — бормочет он. — Сон дурной... Спи, Оля, спи...
«Нет, больше не могу, хватит с меня. Завтра я все скажу... завтра... завтра...» Иван повторяет это до тех пор, пека не засыпает.
15
Жужжит электропила, опилки веером сыплются к ногам, обеляя потрескавшуюся землю. Иван спины не разгибает, не глядит на Шарова, который подносит новое бревно и уносит в штабель распиленное под стандарт крепежных стоек. Оно не в шахту пойдет, не станет в лаве надежной опорой, а ляжет спокойно во двор Короткова, а там на дом пятистенный, собственный (успел проговориться Шаров), с флигельком да с верандой (не на свой, а для зятя).
Жужжит электропила, как огромная муха, опилки усевают землю, запах крепкой дремотной сосны ударяет в нос. Душно, звенит от жары в ушах, нечем дышать. Ох уж это июльское солнце! Расплавилось, растеклось желтым маслом по небу, негде от него укрыться. Давно уже выпита вода из фляжки, валяется пустая, блестит — аж больно глазам.
Как же так случилось? Почему он снова с Шаровым? Ведь слово себе давал. А подъехал Коротков — и сел. А потом?.. Лучше не вспоминать. Чувствует Иван: придет машина к обеду, и он без возражений станет ее загружать, а затем поедет туда, к дому Короткова. Произойдет это скоро: вот-вот обед наступит. А в голове и мысли уже нет такой — возражать. Хватит, возразил уже. Что вышло? Не поняли, посмеялись, чокнутым назвали. Даже Федор, самый близкий товарищ, не понял его, одно лишь твердил: дай по шапке. Ну, даст, а дальше? Нет, этим Короткова не возьмешь. Не убедишь. Одно остается: не перечить начальству, делать так, как велят, спокойно жить. Отец так завещал, а вот у сына его этой тихой, спокойной жизни не получилось. Не оттого ли, что именно к такой жизни и стремился он. Жил спокойно, не возражал, шел туда, куда посылали. Думал, в покое жить будет. Не вышло. Вором стал, своим верным помощником сделал его Коротков. Где же выход теперь искать, Иван Кузьмин? Еще утром подумал, идя с Федором к вагону после того, как начальнику возразил: «Вот Федору сейчас расскажу, а потом — рабочим, а там — с письмом к секретарю партийной организации обращусь». Все рухнуло. Федор не понял, рабочие посмеялись, а Першина Коротков под ручку в кабинет к себе увел. И не удивишься, если вдруг после всего этого увидишь Першина во дворе дома начальника склада. Даже такой вопрос: дадут машину или нет, не решили. Где уж тут со своей бедой лезть. Отвернутся, его же обвинят. Лучше, пока не поздно, — вернуться к Шарову, согласиться ворованный лес возить. Может, тогда поймет Коротков, ради бога отступится, а он уж молчать будет крепко, до самой могилы ни слова не скажет. Но по поведению Шарова этого не заметил. Не болтал напарник, не радовался возвращению, а все хмурился да все больше молчал. Эх, Иван, запутался ты, где конец беды — не знаешь.
