Кирилл Усанин - Григорьев пруд
Обзор книги Кирилл Усанин - Григорьев пруд
Григорьев пруд
Новый сборник Кирилла Усанина состоит из повестей, действие которых происходит в уральском шахтерском поселке в наши дни. Характерные детали шахтерского быта, сердечность повествовательной интонации, чистота языка — вот лучшие достоинства настоящего сборника повестей К. Усанина.
НЕ ОСРАМИ РОДОВЫ
ПЕРВАЯ ГЛАВА
Федор Пазников работать в шахте не собирался. Говаривал Леонтию Ушакову, своему школьному другу:
— Нет, меня туда калачом не затянешь. Ишачить в темноте не намерен. Я простор уважаю...
Словно опасаясь, что все же придется — поселок шахтерский, одни копры да терриконы — выбирать профессию горняка, он уехал в Миасс, поступил в геологоразведочный техникум, но, проучившись три года, вдруг понял, что геолог из него не получится. Домой он не вернулся, а по комсомольской путевке подался в Сибирь, на строительство Ангарской ГЭС.
По прибытии в Ангарск его и еще одного товарища послали в отдаленный леспромхоз заготавливать дрова. Коротко объяснили:
— Кому-то и этим делом надо заниматься.
Надо так надо, и вместо великой стройки оказался Федор в глухой таежной деревушке. И быстро, будто на сквозняке постоял, выветрился из него тот захватывающий запал, с которым он ехал в Сибирь и который разгорался в поезде, где всю дорогу напролет возбужденно спорил, до хрипоты пел веселые песни.
Все было просто и буднично. Рубили деревья на дрова, а длинными вечерами «жарились» в карты, «стучали» в домино, повадились ходить к вдовам. Товарищ был постарше, поопытнее, он быстро освоился, убеждал напарника:
— А зачем нам стройка... все эти «ура», штурмы? Так что не рвись, Федюша, не строй из себя героя...
Но Федор быстро скис. Ему надоела медлительно-сонная жизнь деревушки, картежная игра и похожая на игру любовь к красивой, но скучной и вялой тридцатилетней вдове Полине.
— Так и живешь? И никуда не тянет? Нет? — выпытывал он у нее и слышал в ответ одно и то же:
— Мы привычные. Ничё не деется.
Федор, озлобляясь, передразнивал:
— «Ничё не деется»! — И сердито, распаляя себя, кричал: — Так уж и не тянет? Нисколечко? Жить, поди, скучно, неинтересно? Одна тайга — и все!.. Ты вот шахту, например, не видела...
— Это где — в Донбассе?
— Вот безграмотность! — вздыхал Федор. — Да разве шахты только в одном Донбассе? У нас, на Южном Урале, они тоже есть. Не такие знаменитые, а все же — красота! Копры, терриконы, шум вентилятора, такой ровный, басистый, будто зверь какой из-под земли ревет... А еще — огни, как на маскараде. Много огней — ярких, сверкающих... Ты понимаешь это?
— Нет, не понимаю. — И звучно хлопала ладошкой по округлому рту.
— Так пропадешь ты здесь!
Полина приваливалась большим жарким телом, тихонько посмеивалась, будто от щекотки, лениво цедила:
— Дурачок-от...
Федор сердился, обзывал ее безмозглой чуркой, но выдержать одиночества больше двух дней не мог и снова приходил к Полине.
Но облегчения не было. Ему все чаще снились терриконы и копры, он даже чувствовал привычный с детства горьковато-угарный запах, которым был пропитан каждый уголок поселка. Хотелось взглянуть на бешено крутящиеся шкивы копра, на маскарад сверкающих огней, на почерневшие от угольной пыли лица шахтеров, поднявшихся на-гора.
Так прожил он долгую суровую зиму, а весной его еще сильнее потянуло домой. И Федор не выдержал...
Летним теплым вечером он сошел с поезда и уже затемно добрался на попутной машине до поселка. Домой шел не центральной, ярко освещенной улицей, а притихшими, полутемными переулками. Он вспомнил, что за все это время разлуки написал домой всего писем пять, не больше; последнее было отправлено где-то в середине мая. Его мать грамоты не знала, письма просила писать кого-нибудь из двух старших замужних дочерей, давно уже переехавших в областной город. Те всегда от себя добавляли: «Пиши, Федя, чаще, не убивай мать». Видно, обиду свою на брата они высказывали и матери, и та, женщина тихая, робкая, не решалась часто ездить к ним, терпеливо ждала его письма. Поэтому последнее письмо он получил только в ответ на свое, а так как он не писал уже месяца два, то и не знал, как живет сейчас его мать.
Вот и двухэтажный деревянный дом, широкий двор с детской площадкой, с плотными кустами акации под окнами. Гулко забилось сердце, и Федор крепко прижал к груди ладонь: боялся, что сердце не выдержит — разорвется. По деревянным рассохшимся ступенькам взбежал на верхнюю лестничную площадку, не в силах справиться с волнением и дрожью, с ходу постучал в обшарпанную дверь с накосо прибитым ящиком для писем и газет. Прошаркали мелкие шаги, и прежде, чем голос матери спросил, кто, Федор хрипло, срываясь, зашептал:
— Мама... это я... Федор... сын твой... — и слезы обожгли его впалые, худые щеки.
На следующий день приехали из города нарядные сестры со своими мужьями, которым было любопытно взглянуть на «сибирского бродягу». А «бродяга» в наспех заштопанных матерью брюках и рубашке сидел посреди комнаты, на виду у всех, на табурете, поджав босые ноги. Рассказ он вел путано, сбивчиво, сердился, что смотрят на него с нескрываемым сожалением. Он ожидал помощи деньгами, а не одними советами, потому и терпел, но когда стало ясно, что помогать деньгами ему не собираются, повел себя развязно, грубо, и сестры со своими мужьями уехали в крепкой обиде. После их отъезда мать тихо заплакала.
— Как жить-то будешь, Федюша?..
В тот же вечер пришел Федор к своему школьному другу Леонтию Ушакову. Тот работал на шахте уже бригадиром, был женат и жил в двухкомнатной просторной квартире. Жена его, Нина, красивая блондинка, ждала ребенка, и Леонтий, отрываясь от разговора и ласково провожая глазами жену, то и дело предупреждал:
— Ты осторожно, Ниночка, я сам принесу, отдохни...
В этом тепле и уюте Федор вдруг почувствовал себя лишним и резко поднялся, но Леонтий усадил его, грубовато сказал:
— Не ерепенься, Федор. Хватит... Вот, бери, — и положил на стол пачку денег.
Федор покраснел, замотал головой:
— Спасибо... Я не за этим...
— Ты плохо думаешь о друзьях, Федор...
Они быстро договорились, что он, Федор Пазников, станет работать на шахте, в добычной бригаде Ушакова.
— Запомни, Федор, никаких поблажек, — предупредил Леонтий и напомнил: — Меня ты знаешь.
— Знаю, — коротко ответил Федор.
В девятом классе поручили Ушакову взять Федора Пазникова на буксир: никак тому не давалась тригонометрия. «Мне бы лишь троечку вывели — и ладно», — честно признался Федор. Но цепким и настырным оказался Леонтий: требовал знаний точных, поблажек не допускал. Измотал своего подопечного, и тот, не выдержав, предупредил, что если Ушаков переступит еще раз порог его квартиры, то он выставит его за дверь. Был он сильнее Леонтия и был уверен, что так оно и случится. Но Ушаков пришел, и все кончилось тем, что Федор сел за учебники. А потом он уже сам приходил на дом к товарищу. В это время они крепко сдружились, и когда Федору приходилось слышать от Леонтия слова: «Никаких поблажек», то понимал: так оно и будет.
И на этот раз Федор не ошибся. Было трудно — подкашивались ноги, ломило спину, до постели едва добирался, — а Леонтий требовал: не отставать!
— Как все, так и ты, понял?
Но помогал — много и полезно. Не прошло и полугода, а Федор работал уже не хуже опытных навалоотбойщиков. Тогда в лавах еще не было комбайнов. Уголь подрезали врубовкой, взрывали, и нередко забой после взрыва выглядел страшновато: выбитые стойки, оголенная кровля, груда угля вперемешку с породой. А высота лав всего метр, самое большее — полтора. Не только на коленях, лежа приходилось «вкалывать».
Думал поначалу Федор: не привыкнуть. Удерживало одно, как ему казалось, — долг. А потом стал замечать, что не остается после работы ни прежней смертельной усталости, ни привычного осадка, который скапливался от ощущения безвыходности своего положения. Через месяц-другой он считал себя полноправным шахтером, и то, что было связано с далекой Сибирью, с глухой таежной деревенькой, с Полиной, казалось коротким, как вспышка, сном.
Так прошло несколько лет. Федора не однажды «сватали» в бригадиры, но он шутливо отговаривался: «Куда мне без Ушакова», — но год тому назад неожиданно признался:
— Хочу на комбайнера выучиться. Захватило меня. Не возражаешь?
И уехал на курсы в Свердловск. Вернулся вовремя: бригаде Леонтия Ушакова доверили первой освоить комбайн «Донбасс».
И, наверно, во многом благодаря Федору Пазникову, его умению управлять комбайном, успех пришел быстрее, чем этого ожидали. На шахте он стал человеком знаменитым: портрет его висел на доске Почета, о нем написал большой очерк корреспондент городской газеты.
И вдруг — в течение всего нескольких дней — случилось невероятное. Федор, который на курсах получил еще и удостоверение взрывника, написал заявление, в котором просил перевести его взрывником на участок ГПР — горнопроходческих работ. Уговоры не помогли, Леонтия он резко оборвал:
