Алексей Кожевников - Том 3. Воздушный десант
— Было бы где лежать. Теперь твой Арсен бездомовый. Гитлеры спалили мой двор. Слышала?
— Как не слыхать. Про тебя гудят дальше, чем в старое время на празднике в большой колокол.
— Гитлеры сожгли, а ветром и пепел весь развеяло.
— Полежишь у нас.
— Где?
— Здесь. Ложись на любое свободное место.
Арсен поднялся, оглядел через занавеску весь наш густо заселенный госпиталь.
— Тут я никому не дам покоя, — стукнул себя кулаком в грудь. — У меня эта артиллерия работает день и ночь.
— Мы остановим ее, заглушим. — По госпитальным делам Федора Васильевна всегда говорит «мы», у «нас». И правильно: этими делами кроме нее постоянно занимаются ее дочка, муж Никифор, иногда Валя Бурцева, моя Танюшка и многие из тех, кто приходит в госпиталь навестить больных, приносит из деревень передачи. Госпиталь существует на народном и партизанском снабжении. Федора Васильевна ловит всех приходящих, даже и бойцов, если они свободны, и просит поработать на кухне, в палате, в аптеке, кто где способен.
— Сможешь остановить мою болесть — тогда останусь полежать, — соглашается Арсен.
— Обязательно остановим.
Федора Васильевна зажигает керосинку, греет для Арсена молоко, подмешивает в него мед и соду. А ее помощники и помощницы тем временем подживляют баню, которая никогда не остывает окончательно, и сотворяют для Арсена партизанскую постель, какие у всех в госпитале. Кроватей нет, взамен высоко громоздят сосновые лапы, на них наваливают сена вместо матраца и застилают простыней; подушки набивают тоже сеном или опавшими листьями. Такая постель пружинит не хуже барской, а пахнет и сенокосом, и сосновым бором, и… Да всей богатой, теплой, урожайной осенью.
Федора Васильевна показывает Арсену его место.
— Не обессудь! Чем богаты, тем и рады.
— Прямо на земле? Вот это да-а! — хвалит Коваленков постель. — Стало быть, восстанем еще: от земли взяты — от нее и пораты [1]. — Он проходит по госпиталю из конца в конец и удивляется: — Из ничего ведь, из ничего, а хорошо, Васильевна, здорово хорошо. Кому служишь, Федорушка, кто тут хозяин?
— Жизни служу, Арсен Потапыч. Она, жизнь, и хозяин, другого нет.
— Откуда, Васильевна, сподобилась всему этому? На доктора вроде не училась, при больнице не служила. Откудова?
— И не училась и не служила — верно, а без больного в доме не жила. Муж инвалид, детей как гостей на свадьбе, да полна деревня всяких сродников. При такой армии чему не сподобишься, поневоле станешь и поваром и лекарем.
Она рассказывает, что и кроме этого жизнь толкала ее на врачебное дело. Уже сорок с лишним лет живет она рядом с больницей. Раньше, в царское время, одна фельдшерица отвечала за всех докторов: она и внутренний, и кожник, и глазник, и резака, и акушерка, и костоправ… Да съедутся, сойдутся к ней со всех волостей — и вокруг больницы как ярмонка в самый большой праздник. А народ деревенский какой был — сперва обойдет всех знахарей, лекарей, колдунов, перепробует все зелья, травья, коренья, снадобья, а потом уж в больницу, к доктору.
Каждый божий день, пока светло, кружатся вот такие возле больницы, ожидаючи приема. К Федоре прибегут раз полста: дай испить водицы холодненькой, в больнице-то кипяченая, теплая, нет в ней никакого скусу. И чего-чего, каких чудес не наскажут про свои болести, про всякие лечения и исцеления. Многому научилась Федора и от той фельдшерицы и от больных.
— И вот они подсобляют сильно. — Федора кивает на женщин и девушек, которые помогают ей. — Не жалеют ни рук, ни сердца. Вот и правдаемся так сообща, как в колхозе.
— Куда тут колхозам, ни один против вашего заведенья не выстоит, — подает голос кто-то из больных.
Его подхватывают:
— В колхозах-то, бывает, боком да спиной к делу, а тут душой, всем горячим сердцем.
Жар сердца виден везде. Кругом всего добра — только земля, вода и лес. А что сделали из этого женщины и девушки! На сухом песчаном месте вырыли землянку, непромокаемо и непродуваемо укрыли ее сучьями и сеном, из того же воздвигли каждому больному мягкую пружинистую постель, возле каждой поставили небольшой трехногий столик. Сначала эти столики «росли» в лесу, потом их спилили, немножко пообделали, а теперь на них аккуратно ставят больным завтраки, обеды, ужины и осенние букетики из цветов и ярких увядающих листьев.
Арсен Коваленков остался вполне доволен и своим местом, возле запасного, утепленного и неоткрываемого входа, и своей постелью.
— Тогда, Потапыч, иди в баню. — Федора Васильевна наладила с ним своего Никифора и растолковала ему, что делать с больным.
Баня тоже в землянке, по-черному, с большой каменкой. Жар в ней стоит от потолка до самого пола. Как рассказывал Арсен, Никифор сперва хлестал его распаренным веником, согнал семьдесят семь потов, затем Федора принесла чугунок вареной картошки в кипятке, и Арсен дышал картофельным паром. После мытья Арсена натерли мазью из свиного сала со скипидаром, а в постели закутали двумя толстыми одеялами.
Арсен потребовал свою бердану.
— Зачем? — удивилась Федора. — Тебе, Потапыч, лежать надо.
— Лежать и буду, а бердана рядышком.
— Здесь не надо это, здесь мы под хорошей охраной: вон какой лес кругом, и целый отряд партизан.
— Не уговаривай, Федорушка, не уговоришь. Третий год ее, голубушку, возле своего сердца держу. Без нее не будет мне ни сна, ни покоя, — твердил Арсен. — Не заводи, Федорушка, своих порядков, оставь мне мои!
— Говорят — слыхал? — что в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Теперь ты в нашем монастыре.
— Коль вынуждают менять устав, то я уйду.
Арсен начал подниматься. Федора зашикала на него:
— Лежи, лежи, старый ерепень! Ладно уж, будь по-твоему. — И принесла бердану. — Не пристрелись только. Повернешься во сне, заденешь, что не надо, и…
— Будь спокойна. Третий год живу с ней без разлуки — хожу под ручку, сплю в обнимку. — Арсен положил бердану рядом с собой, к левой руке, выдвинув дуло дальше головы. — Вот если и грохнет нечаянно, пуля уйдет мимо меня, в стенку. Мы вместе, теперь можно спать. — И старик крепко, надолго заснул.
Федора несколько раз подходила к нему и слушала, как дышит. Арсеновская гармошка начала помаленьку исправляться.
Когда Арсен проснулся, Федора Васильевна снова натерла ему свиной мазью грудь и спину. Удивительно, где бралась у нее сила и бодрость. Родившая четырнадцать человек и взрастившая одиннадцать, она в шестьдесят лет спала не больше двух-трех часов за сутки, а остальное время работала без присяду и все с тем вниманием, терпением, старанием, с каким мать выхаживает больного ребенка. Всегда была ровна, спокойна, бодра, как будто даже довольна, счастлива. Иногда только задумается вдруг глубоко-глубоко, и такая тогда на ее лице печаль. Но встряхнется и снова пошла. Вот это спокойствие, терпение и бодрость были для всех самым главным лекарством.
Двое суток спал Арсен, как новорожденный младенец, просыпался только поесть да оправиться. Потом вошел в норму — спал по ночам, а днем перешептывался с летчиком, постель которого была рядом с арсеновской. Шептались они увлеченно, их даже прозвали за это шептунами.
Через неделю скрипун у Арсена перестал бухать, и старик заговорил с Федорой об уходе из госпиталя. Мне подумалось: хорошо бы наладить старика в нашу бригаду, обрадовать капитана Сорокина. Неплохо будет там и Арсену. Попутно сделает и для меня добро — отнесет в бригаду мои письма.
Арсен, сидя на кровати, чинит свою одевку. Подсаживаясь к нему, завожу разговор.
— Когда отступали наши, тебе случалось перевозить их через Днепр?
Арсен. Много раз. Не тебя ли уж?
Я. Нет, не бывал здесь. Но знаю одного офицера.
Арсен (равнодушно). Много их было.
Я. Этот помнит тебя.
Арсен. С чего, с каких статей?
Я. Перевез ты этого офицера. Он к тебе со спасибом, с протянутой рукой, а ты ничего не принял, отвернулся. Был такой случай?
Арсен. Был, помню. (Заинтересованно.) Ну-ну, дальше что?
Я. Этот офицер здесь, в нашем десанте.
Арсен. Чай, не тот, из других. Те, чай (пренебрежительно), далеко убежали.
Я. Из тех тот. Офицер сам рассказывал, что всю войну рвался к тебе.
Арсен (настороженно). Зачем это?
Я. Спасибо сказать.
Арсен. С чего, за что?
Я. Это уж у него спрашивай.
Арсен. Спасибо… в другой раз… Не может быть. Скорей всего, спросить с меня хочет за тот случай.
Я. Говорил, что «спасибо, как отцу родному».
Арсен (удивленно). Вот и разгадай человека. То обиделся на меня смертно, до полной немоты, то два года идет ко мне же со спасибом. Болтаешь, парень. Брешешь.
