Иван Свистунов - Все равно будет май
«Баба! — определил безошибочно и сразу же уточнил: — Фрау!»
Догадаться, что женщина, стоящая на перекрестке, — немка, впрочем, было не так уж трудно. Наши русские девчата в ту весну сорок пятого года в самом центре поверженной Германии в светлых платьицах не щеголяли.
— За каким только чертом она на самый пупок вылезла? — вглядывался Карайбог в женщину на перекрестке.
Вокруг — на все стороны — с каменным однообразием тянулись угловатые останки взорванных, сожженных, разрушенных домов. Что-то библейское было в их беспорядочном нагромождении. Недаром его помкомвзвода гвардии старшина Панас Тростянец, прочесывая дымящиеся руины, изрек:
— Чистые Содом и Гомморра. Далы мы германцю прикурить по самое аж никуды. В другый раз не полизуть!
Откуда же среди пепелищ, еще сочащих сладковатый чад, среди битого кирпича, искромсанного бетона, искореженного железа взялось светлое женское платье? Освещенное майским солнцем, оно представлялось здесь предметом совершенно чужеродным, о котором тот же Тростянец не преминул бы заметить:
— Як хрен в лимонади!
Карайбог привычно шагал по кускам разномастной штукатурки, переступал через вздувшиеся пласты расплавленного асфальта и змеиную путаницу порванных телеграфных проводов. Битое стекло свежо и празднично потрескивало под тяжелыми сапогами.
— Посмотрим, что за фря такая!
За четыре года войны Семену Карайбогу не часто доводилось видеть женщин в обычных гражданских платьях.
Да и что видел он за эти годы?
Декабрьские ночи Подмосковья. Мороз, зажавший в кулак все — землю, воздух, сердца. Сугробы, задубевшие, схваченные льдистой броней, которую, казалось, не осилит никакая весна!
Болотную гниль и хмарь смоленской обороны. Искалеченные, на кресты и блиндажные накаты порубленные леса Белоруссии!
И так до самого Одера!
Какие уж тут женские платья! Кругом — одни мужчины. А если где и попадется редко вкрапленная женская фигура, то и она, как водится, в застиранной, от солнца и погодных превратностей поблекшей гимнастерке, в стеганом ватнике и таких же ватных штанах.
Те же мужики!
Вот почему непривычный вид летнего женского платья не мог не заинтересовать Карайбога. Словно сама довоенная весна вышла на перекресток, удостоверившись, что не палят больше оглашенные пушки, не трескаются лихие мины, не воют низвергающиеся с неба, как божья кара, штурмовики.
— Вроде молодая, — всматривался Карайбог в женщину. Сделал еще два-три шага и убедился: — Точно! Молодая!
Лица женщины он еще разглядеть не мог, но фигуру ее в легком платье видел отчетливо. Широкие плечи и под стать им такие же широкие бедра при тонкой талии образовали весьма обольстительный изгиб. Ветер старательно приглаживал подол платья, отчего еще рельефней выделялись полные икры сильных, слегка расставленных ног.
— Эк выставилась, кобыла! — в сердцах крякнул Карайбог. — Бесстыжий все-таки они народ, эти бабы! Яп-понский бог!
Теперь он разглядел и лицо женщины. Бледноватое, с двумя морщинами у рта и синеватыми тенями под глазами, оно не понравилось Карайбогу. Только волосы у женщины были чисто арийские: золотая пушистая пена, небрежно всклокоченная над лбом. Летний вырез платья открывал телесную свежесть шеи, мягко переходящую в плечи. Такими же белыми были и руки, лишь выше локтей прикрытые короткими рукавами.
— Сдобная фрау, — усмехнулся Карайбог, невольно замедляя шаг.
Женщина смотрела на него пристально, словно именно его и поджидала здесь на перекрестке.
Карайбог остановился. Лицо женщины было прямо перед ним, глаза в глаза. Светло-серые, большие глаза немки смотрели на Семена с тревожным ожиданием.
И сразу забылся поблекший цвет щек, синеватые тени, морщины у рта. Ни высокая грудь под легким платьем, ни тонкая талия, ни широкие бедра уже не имели никакого значения по сравнению с глазами. Ясный и тревожный их мир все затмил, оттеснил, отодвинул назад. Напомнили другие, такие же светлые, — Настеньки.
А женщина смотрела на него пристально, в упор. Карайбог нахмурился. Что нужно от него фрау? Зачем вылезла она на свет божий из своего подвала или бомбоубежища и уставилась на него серыми тревожными глазами?
Словно почувствовав вопрос русского, женщина робко проговорила:
— Рус зольдатен…
И запнулась. На блеклых щеках проступила розовая краска, чуть посветлела синева под глазами. Семену даже показалось, что они блеснули слезой.
Немка повторила дрогнувшим голосом:
— Рус зольдатен… ком…
Карайбог не был силен в немецком языке, но такие обиходные слова знал хорошо. Насторожился. Даже машинально поправил ремень висевшего на плече автомата.
Все стало ясным, как после политбеседы замполита полка. Немка вылезла из своей тайной норы, чтобы завлечь опрометчивого и доверчивого советского воина. Клюнь только на ее прелести — уведет она тебя в подворотню, в чертову неразбериху развалин, а притаившиеся там, еще не добитые фашисты тихо и аккуратно ухлопают тебя, как глупую говядину. И поминай тогда как звали гвардии младшего лейтенанта Семена Карайбога, ветерана войны, протопавшего весь безмерный путь от Москвы до Берлина.
«Нет, шалишь, гитлеровское отродье! — с гневом думал Семен. — Не на такого простака напала. Белой шейкой меня не возьмешь! Яп-понский бог!»
Семен отлично знал обстановку, сложившуюся в когда-то многомиллионном, а теперь полуразрушенном городе. Хотя и вывесили перепуганные берлинцы белые простыни из всех уцелевших окон и балконов, и бродят наши ребята по коридорам и парадным залам имперской канцелярии, и нельзя найти на грязных закопченных стенах рейхстага и клочка свободного места, чтобы расписаться, а все же есть еще в городе фашисты, оказывающие бессмысленное сопротивление. По ночам из развалин, из-за углов стреляют в советских солдат и офицеров.
Все это хорошо знал Семен Карайбог. Сам поучал своих солдат:
— В Берлине, ребята, уши не развешивайте. Ночью из расположения части — ни шагу. Да и днем остерегайтесь. Фашист и мертвый укусить может. Как скорпион. Одним словом, как в уставе сказано: будьте взаимно бдительны!
Но те слова были только теорией. Правильной теорией. А вот теперь он сам — лицом к лицу — стоял перед хитрой и коварной ловушкой врага. И враг был особый: без автомата, без фаустпатрона, без парабеллума. Оружие его — другой системы: легкое платье с вырезом, белая шея, тонкая талия. В глаза враг смотрит прямо, не таясь, не лукавя.
Гнев клокотал в душе Семена Карайбога, как кипяток в котелке.
— Вот гадина! Знает, что их дело табак, а все же норовит еще хоть одного нашего парня угробить, будто мало людской крови пролили они во всей Европе.
А немка смотрела на него ясными глазами, и, сколько он ни искал, не мог найти в них ни хитрости, ни кровожадности. Наоборот, ему даже казалось, что во взгляде немки теплится непонятная тревога и детская надежда.
«Притворяется, стерва!» — про себя заключил Семен, но стоял в нерешительности. Если бы перед ним был немец, он знал бы, что делать: «Хенде хох! Мать твою так! Руки вверх. И айда со мной в штаб. Там разберутся, что ты за птица». А тут — баба! И один выход: смотреть на нее с презрением.
И Карайбог смотрел на женщину, стараясь взглядом выразить всю силу своего негодования и мужского презрения. Впрочем, это не мешало ему быть объективным и в душе признаться, что стоящая перед ним немка — баба что надо. Вслух — все равно она не поймет — проговорил:
— Хороша Маша, да не наша!
Конечно, немка не поняла, что сквозь зубы процедил младший лейтенант, но она была женщиной и по его глазам без труда догадалась, что понравилась русскому. Может быть, это сознание и придало ей смелости. Осторожно дотронулась до его руки:
— Ком, Иван!
Семен невольно оглянулся: нет ли поблизости начальства? А то хана! За связь с местным населением по голове не погладят. Не посмотрят, что ты весь в нашивках за ранения и увешан орденами и медалями. В два счета на губе очутишься. У командира полка характер уставной. Отца родного не уважит, если тот порядок нарушит.
Но вокруг ни одной живой души. Только верблюжьи караваны руин.
Женщина стояла рядом, и ее белая рука с трогательной голубой ветвью вены под светлой кожей блондинки доверчиво лежала на рукаве его гимнастерки. Семен даже слышал запах не то духов, не то молодого женского тела.
…Фронтовая судьба Семена Карайбога сложилась так, что за все годы войны он не знал ни одной женщины. Другие, кто был удачливей, как-то устраивались и на переднем крае.
Семен же Карайбог при своем остром языке и беспокойном характере не имел опыта в любовных делах, не умел обращаться с завлекательным и привередливым женским полом. К тому же коварный удар в спину, нанесенный Фенькой-Вред, сделал его убежденным женоненавистником.
