Николай Кочин - Девки
Вдруг в прясле зашумело. Санька угадал учащенное дыхание Марьи.
Она подошла к нему, не говоря ни слова, протянув вперед руки, но Санька не принял их. Он тихонько передохнул, пытаясь превозмочь тяжесть дум, и заговорил, решив быть беспощадным:
— У меня голова кругом идет, в какое ты меня втянула дело. Я покою и еды лишаюсь.
Он осекся, видя, что она сразу отхлынула от него и тихонько поплыла к сараям, догнал ее, взял за руки и подвел к телеге.
— Гонору в тебе много. Ты в девках не такая была, тихоней прозывалась. А теперь слова сказать нельзя!
— Всякие слова бывают, — ответила Марья, присев на грядку телеги. — Словом можно убить.
— Ишь, какая умная стала. Вот что. Маша, народ на подозренье падок. Деревня ведь. Предрассудки. Им везде чудится грех.
— А тебе что чудится вместе с ними?
Он проглотил обиду:
— По-нашему, по-комсомольскому, конечно, все равно, что баба, что девка. Только с мнением масс тоже считаться приходится. Почитай у Ленина.
— Я до ленинского сочинения умом не дошла. Но я думаю, что Ленин плохого не напишет, а в защиту бабы завсегда вступится. Делегатка женотдела нам говорила, и ты на собраниях. Или это шутки?
Наступило тягостное молчание. Потом он сказал раздраженно.
— Умна ты стала... Такой у тебя тон, точно я одни виноват в этом деле. Конечно, я жениться и не прочь бы, да ведь семья наша маломощная. И вообще, как-то это все сразу получилось. Не успел опомниться...
— Вовсе не сразу получилось. Сперва уговорами ты меня улещал, а тут стали в лес мы хаживать, а тут уж по фактическому мужем стал ты мне.
— Уж сразу мужем.
— Говорю, не сразу.
Саньку брала досада: с мужиками воевал вон как успешно и на сходках и на посиделках верховодил, а здесь его баба с панталыку сбила. Он еще раз представил себе, каково станут насмешничать на селе, узнавши про Марьино положение. «Санька втюрился, — пойдет молва, — Санька активист на все руки». Товарищи будут на посиделках петь: «Закури, папаша». А девки, те и вовсе изведут подковырками.
— Хуже нет того, — сказал он, — как звон пойдет по селу. Надо с тятей поговорить, что ли. Я ведь не против. Вот года опять наши больно разные.
— Когда мы в лес с тобой ходили, ты про года мои не спрашивал.
— Подруги зубоскалить начнут, коль узнают.
— Подруги давно меня спрашивают: «Когда, — говорят, — ты, Маша, на сносях будешь? По нашим, — говорят, — подсчетам, после Фоминой должна, ан вон куда оттянуло».
Саньку даже в пот бросило от такого признания.
— Откуда подобные сведения? — брякнул он, не помня себя.
— У них глаз острый. Ты на собраньях у каждого в душе читаешь, а они по разговору да по взгляду угадывают, кто с кем какую любовь начал. Нет уж, видно, рад бы обыграть их, да ни козырей, ни масти. Девки все видят, все знают.
— Батюшки, — воскликнул он исступленно, — и тебе не стыдно? Как за коровой за тобой следят, когда разродишься.
— Пора и родить, — ответила она, — годы идут, не все время мне по околицам бегать. У подруг ребята. А я разве урод?
Настало опять тяжкое молчание. Шумы с околицы усилились. Это молодежь хлынула к амбарам, догуливать. Но у Саньки пропала охота видеть и околицу, и всех, кто на ней, и гармонь, и девичьи толпы.
— Постой тут, — сказал он, — схожу к тяте, по душам поговорю.
Отец лежал на печке, мать стелила ребятишкам постель на полу в кути. Санька потолкался около стола и вымолвил не своим голосом:
— Ты ничего не знаешь, тятя?
— А вот коли скажешь, так узнаю, — ответил отец. — Умные речи и слушать мило.
— Идите сватать.
— Куда, сокол ясный? — встрепенулся отец.
— Идите сватать в соседи, к Бадьиным.
Дядя Петя лег на прежний манер.
— Нет, сокол ясный, мы не пойдем. И тебе не велим. Тебе девятнадцать годков, портков приличных нет, а ты приводить задумал бабу. Слов не говоря, баба-сок, работящая баба. Но у нас без тебя с ней шесть едунов мал-мала меньше.
— Необходимо жениться, тятя. Принцип. Такие уж дела.
— Принципом девок пугай, а отца не трогай. В женитьбе никакой необходимости не вижу. Баб и девок ноне, как крапивы. Земля плохо родит на зло мужику, а бабы и девки родят податливо. Невест вам народят счету нету.
— Все-таки я женюсь, — сказал Санька.
— Тогда иди куда хочешь с молодой женой. Нашей избы тебе не хватит. В наши времена завелась мода такая — на кроватях молодоженам спать, а у нас рогож нет, не только кроватей. Вижу, красавец мой брильянтовый, дочитался ты до тех пор, что читалку захотел. Бывало, слов не говоря, женились и в твои годы. А теперь и жениться не надо. Слава богу, девки сами на шею лезут.
Санька грохнул дверью, как мог сильнее, и пошел на околицу. Досада терзала его, взыграло самолюбие, приперченное отцовской насмешкой, и он уж не мог пойти к Марье и признаться во всем.
На околице он врезался в девичью толпу, крикнув:
— Владей, Фаддей, своей Маланьей! — И обнял за шею Груньку.
— Ты с перестарками крутишь, — сказала Грунька, — ровно тебе ласки нету от молодых девок. Иди к своей Марьке непутной. Для нее от тебя все услуги и послуги.
— Не форси, — сказал он, — надулась, как пузырь. Может, я с Машкой для отвода глаз гуляю, а сам в тебя влюблен.
— Побожись!
— Право слово! — полунасмешливо ответил Санька.
Санька прогулял до утра, домой так и не показывался, а на вторые сутки начинался престол в Звереве, и он заночевал там. На утро свет стал ему не мил, кружилась голова и от сутолок, в Немытую не хотелось глаз казать, вспомнилась Марья, которую он оставил в саду. Думать про это было непереносно, и он примкнул к сборищу парней на околице.
— Продолжать гульбу, так продолжать, ребята.
Между тем дома всполошились: убьют парня в драке или бед наделает каких-нибудь. Санькина мать сказала мужу:
— Ой, боюсь я, отец, истреплет Санька на гулянке свой новый пиджак. И в самом деле женить парня надо, пока Марька в подоле к нам потомка не принесла. Разбирай, чей потомок.
— А и верно, мать. Сейчас еще хорошую девку ему дадут, а уж если Марьку обрюхатит, пиши — пропало. Ни одна не пойдет на селе: ни мужик он, ни парень.
— Известное дело, не в городе живем. Против деревенских обычаев не пойдешь: с приплодом бабу не выгонишь. Да, отец, торопиться надо Саньку окрутить, с бабой он сразу остепенится. На его месте королеву бы ему в жены брать, а он с разженей спутался.
— Ну ладно пустое молоть. Есть ли у тебя, мать, какая невеста на примете?
— Девок — пруд пруди. Да что толку-то. Вот у Ефима Кривова — девка есть, полнотелая и молодая, да в роду у ней все пьяницы.
— Отставить, — сказал Петр, — терпеть не могу алкоголиков.
— У Прова Ситнова девка — богатырь. И приданое богатое. Только она чуть на левую ногу припадает.
— Слышь, мать, отставить! У нас в роду все были соколы, не ходили, а летали.
— Вон у Пудова Вавилы две невесты есть, каждой хочется до страсти замуж выскочить, прясть и шить мастерицы, а уж как поставны да красивы.
— Брось пустое молоть, — оборвал ее Петр. — Вавила ни в жизнь не отдаст за безбожника. Он и меня антихристом зовет. Сделай милость, припомни еще кого-нибудь.
Перебрали всех девок на селе, ни одной подходящей не нашли. Та богата, да некрасива. Та красива, да не богата. Та богата и красива, да в семью Лютовых ее не отдадут. А та, которую отдадут, всегда оказывалась голь да перетыка.
— Тьфу ты, оказия какая, хоть в землю зарывайся, — говорила мать, — у нас у самих наготы да босоты изувешены мосты, а холоду да голоду амбары полны. Хоть в гроб ложись. Никого нашему Саньке подходящих нет. Вот разве в Мокрых Выселках попробовать посватать. Митрохи дочь — Феклу. Одна у родителей. Полны сундуки нарядов. Платья одни другого пригляднее. А шуба-то на выхухоле. Загляденье... Пава, а не девка. Королю на такой девке жениться не стыдно.
— Постой, баба, не ври! — сказал Петр. — Ведь я слышал, что Фекла с большим изъянцем.
— Дело, отец, темное. Да и то сказать, поди найди ныне девку без изъянцу. Вспомни, в коем веке живем. Да и Санька не святой.
— Не в том дело. Тот изъян — дело пустое. Да вот беда — ее в округе пнем зовут. Девка с простинкой. [Простинка — слабоумие.] Не все винты крепко тут (он показал на лоб) завинчены, не все гайки на месте.
— И полно, отец. Простинка не хромоножье, в работе не помеха, в любовных усладах и подавно.
— Оно вроде так. Не по Саньке она. Санька наш — дока. Орел. Дура жена ему будет зазорна.
— Какой ты, отец, глупый. Да кто это осмелится признать, что жена большого начальника глупа. Что ни сморозит, все за умное сойдет.
— И впрямь, мать.
— Да глупенькая-то жена лучше. И мужу не поперечит, и нас стариков будет бояться да чтить. А как высокоумную-то да бойкую возьмешь да, упаси боже, комсомолку, горя от нее не оберешься. И то ей не так, и это не эдак. А уж так рады будут Феклу выдать. Она засиделась. Спит и видит жениха.
