Николай Кочин - Девки
Санька в эти дни свирепо проводил беседы о суевериях. Он уже все узнал о приезде Полумарфы и о том, кто из девок говеет.
Глухой ночью возвращался он с товарищами из избы-читальни. Огни везде потушены, только у «потребилок» брезжил свет. Комсомольцы направлялись к ним.
Подошли к избе Усти.
В избе были девки, раздетые для сна. Посреди пола постлана была хвощовая подстилка, на ней войлок. Лежали шубы кучей, ими укрывались.
Все укладывались спать. Только одна Дуня стояла на коленях посреди избы и старательно и истово молилась. Она всех усерднее постилась в артели. У нее теперь не было зазнобы. Все ее забыли и покинули. Сами подруги в душе считали ее безнадежной «вековушей». Век ей одинокой жизнь коротать, век ей в старых девках быть.
— ...Дух же целомудрия, смиреномудрия, любве даруй ми... рабу твоему, — произносила она с жаром, и слезы катились по ее пухлым щекам.
Парни под окном прекратили шутливые реплики.
Санька прилип к окну и стукнул по наличнику.
Девки сказали Марье, стоявшей подле окна:
— Не пустим, Марюха, ни одного. Великие дни. Грех теперь любезничать да миловаться.
— Кто тут? — спросила Марья.
— Впусти, — послышалось в ответ, — впусти закурить только.
— Разве забыли, какие идут страшные дни?
Марья дунула в лампу. Стало темно.
Санька стоял, обдумывая, как лучше попасть и избу.
Он снова стукнул по наличнику. В избе царило безмолвие, потом девки зашушукались и опять все стихло. Он ударил в третий раз, — голоса после этого раздались громче, но никто не отозвался. Санька разозлился и стукнул в четвертый раз и так сильно, что окна задребезжали.
В избе вспыхнула спичка. Санька увидел через мерзлое стекло девичью фигуру в ночной рубашке, — угадал Марью, стройную, с тугим телом, с длиннущими волосами. Пава.
— Чего надо в такую пору? — спросила она.
— Пусти же прикурить от лампы, Машок. Спичек нет нараз. Прикурю и выметусь. Не унесу вашу избу с собою!
— Я одна, — ответила Марья. — Нельзя впустить тебя, Санек. Что люди на это скажут?
Сердце ее замирало, билось, как подстреленная птица.
Девки сгрудились на постели и захихикали. Санька сказал:
— Как же ты одна, если слышно, как подруги хохочут?
— Это хохочет Дуня. Больше ни души, убей меня гром.
— Как же ни души, — упорствовал Санька, — когда я вижу на полу постели, на постелях девичьи шубы. Пусти меня на минуточку, прозяб я весь.
— Ох, не пускай, Марька, — сказала Дуня, не переставая молиться, — он пришел нас агитировать. Вот те крест.
Решили не пускать парней. На лице Марьи отразилось страдание.
— Может, на минуточку только пустить, — сказала Дуня, которой было жаль Марью.
— Хорошо, я тебя впущу, — согласилась Марья, — но с уговором: не дольше сидеть как минутку, покурить и опять восвояси. И притом ежели ты один.
— Один-то я один, только за углом товарищ вон стоит, ждет меня с куревом. Дай нам разрешение с товарищем.
— С товарищем ладно, но не больше. И стоять вам у порога, на постели к нам не лазать.
Марья открыла ему дверь — и ввалились сразу пятеро. Девки увидели это, принялись кричать, обругали их крепко и заставили стоять у порога.
Парни закурили от лампы и стали дымить, перекоряясь с девками.
— Что это, братцы, за позор нам, — сказал Санька, — неужели, как нищие, все будем у порога стоять, неужели на лавках отдохнуть нельзя.
— Отдохните, — позволили девки, — только не близко от нас, в кути. А мы ляжем.
Девки улеглись под шубы.
Парни сели на кутник и разговорились. Вспомнили святочную потеху и начали рассказывать да так занятно, что девки, дивясь тому, подобрели, повысовывались из-под шуб, невзначай показывая голые руки. Санька в этом месте и закинул слово:
— Метель, девки, скажу вам, небывалая, а пора полунощная, кочетья скоро закукурекают. В такую пору выходить на улицу боязно. Будьте милостивы, позвольте нам здесь переночевать на лавках. Мы вас не стесним.
Девки ни в какую.
— Нынче, молодцы хорошие, за это засмеют, когда узнают! По нашим местам совместное спанье выводится. И без этого прослыли распутницами. Иная девка, за овинами лежучи, все ноченьки летом проводит, а за богатство ее молва обегает, а чуть нас коснется, сейчас же будешь в стенгазете. Убирайтесь-ко вон! Отчего это вы к старшим девкам ночевать идете, а к своей ровне не идете?
— Вы приветливее.
Дуня сказала:
— К приветливым вы только по ночам ходить любите? Дуры ныне вывелись! Днем каждому рады, а теперь складывайте монатки.
— Вот те раз! Да мы на лавках расположимся, военным порядком. Мы вас трогать не станем, не воображайте, пожалуйста, а чуть свет уйдем по домам. Кто же с посиделок в такую погоду уходит? Раздобритесь, девки, мы вам не помеха, люди сознательные.
— Уходите, уходите, — гнала их Дуня, — с вами только грех один.
Санька сказал:
— Мне, девки, спать дома негде. Мамка и тятька на печи, братишки на полу. Собака под печкой, теленок у порога, поросенок под лавкой, кошка на шестке.
Девки покатились от смеха. Дуня хохотала пуще всех. Она и ухват составила.
— Ладно, девахи, ночь темная, погода дурная, — сказала Марья, — окна занавесим, двери запрем. Пусть в кути заночуют.
Окошки занавесили головными платками, потушили огонь, и после этого было парням наказано:
— Располагаетесь на лавках тихо-смирно. Если озорничать будете, выгоним.
Парни полегли на лавках, слушая, как шушукаются под теплыми шубами девки.
— В прошлом году французскому президенту плешь золотили, — сказал Санька.
Девки насторожились.
— Как это? Разве там золота так уж много?
— Президенту голову золотят, а трудящемуся и ночевать негде. Кризис. Безработные люди в мусорных ящиках ночуют. Дома хорошо спать тому, у кого есть дом.
Санька начал рассказывать. Зажгли лампу. Показал картинки: лежит безработный на тротуаре. Показал папу римского, в рясе, как в бабьем кафтане. Объяснил, как папа римский благословляет богачей, дружит с ними, как сам живет. Проповедует безбрачие, а падок на утехи.
Дрему у девок как рукой сняло.
— А слышали про нашу дьячиху? — спросил другой парень, — как она в трактир пришла: «Не был ли тут мой муж-пьяница?» — «Был». — «Ах, подлец, ах, разбойник. На сколько он выпил?» — «Да на рубль». — «Ну-ко, давай мне на пятерку».
Девки еще больше развеселились.
Санька сумел с шутками и прибаутками прочитать им целую лекцию о суевериях. Помолчали.
— Не стыдно вам, что и вы в лапах у папы римского, — сказал Санька.
Девки молчали.
— А где ваша хозяйка?
— Хозяйка теперь «матушкой» стала, у попа ночует, так мы сами по очереди домовничаем, — сказала Дуня.
— Испортилась Устя, — сказала Марья. — Прихвостнем попа стала. Хоть бы вы, Саня, на нее воздействовали. Вот опять — столько на масленице было вина выпито, море. Изводятся люди в попойках, а из-за какой причины? Зимние вечера длиннющие, а вина сколько хочешь. В Звереве опять истыкали человека до смерти.
— Слыхали. Зверевские парни к этому привычны. От скуки это они, — сказал парень, — читальни нет, клуба нет. Одни молебны.
— Плохая у вас активность, комсомольцы...
— А вы нам не поможете?..
— И верно, — сказала Дуня, — всю жизнь мать и я молились — ничего не вымолили.
Санька положил под голову шапку, попробовал растянуться на лавке, да угодил приятелю в голову. Тот изругался, и ноги пришлось поджать — неудобств прибавилось, а теплее не стало.
Холодок пополз от колен по всему телу: о сне нечего было и думать.
Тогда Санька, будто невзначай, упал с краю постели к тому месту, где лежала Марья.
Она вслух изругала его и тоном дала знать, что очень его не желает. А сама зашептала ему на ухо:
— Отчего ты ко мне днем не подходишь? Людей стыдишься, или я не люба, другая в сердце въелась? Отчего? Только тише говори, подруги подслушивают, это уж я знаю...
— Я ни к кому днем не подхожу.
Затаенные шепоты слышались рядом. Парни давно полегли с девками и тоже секретничали.
— Слухи есть, — шепнула Марья, — что днюешь и ночуешь ты у «ягод», симпатейку там разыскал богатую да молодую. Я вполне этому верю, посколь «потребилок» ты стал обегать. Бывало, у нас постоянно был, а теперь ровно чужой.
— Заедает работяга. Ячейка, собрания, то да се, — одно слово, нагрузка. Мы теперь на собраниях дни и ночи проводим. Видишь, какие размеры предрассудки приняли. Вы — старшее поколение девок — и туда же...
— Ну, мы не взаправду.
— Все равно нехорошо.
— Заглядывали бы к нам почаще. Ты вот ходишь, ни о чем не помышляя, а, может быть, по тебе страдают изо дня в день и признаться нельзя девке — так положено исстари.
— К чему эти слова?
— К тому. У кого что болит, тот про то и говорит. Второй год изо дня в день караулю тебя, как какой-нибудь цыган в темной ночи караулит коня. Ой, жизнь моя непонятная, плакучая какая-то. Текли дни мои в печалях, только один разок порадовалась... Господи, неужто петлю на шею? Разве я мало перестрадала? Вишь, каждая глядит на меня, примечает мое горе, а я сама не в себе, до ворожей вот дошла. Поститься стала, как какая-нибудь несознательная.
