Агния Кузнецова (Маркова) - Ночевала тучка золотая...
Дорогая Нона! – писала тетя Таня. (Она, видимо, уже забывала русский язык и имя племянницы писала через одно «н».) – Я осталась одна на всем белом свете. Вот уже пять лет, как это произошло… Кроме тебя, у меня никого теперь нет. С тяжестью (она, наверно, хотела сказать – «с трудностью») узнала твой адрес. И вот я пишу…
Очень хотелось бы повидаться. Я узнала, что могу пригласить тебя в гости. Пожалуйста, напиши мне, согласна ли ты и когда? Все расходы, разумеется, я возьму на себя. Напиши, как ты живешь? Жива ли еще знаменитая Марфа Миронова? Если да, то передай ей мой низкий поклон и пожелания здоровья и долгой жизни. Ведь когда-то вся Европа почитала за счастье видеть ее на сцене!..
Пожалуйста, напиши подробно, если это у вас разрешается, как ты живешь? До меня доходили слухи, что давно уже умер брат, умерла и твоя мать. С кем же ты?
Я с нетерпением буду ждать ответа. Если ты согласишься приехать ко мне в гости, тебе будет очень весело и интересно. Уж я постараюсь!
После смерти мужа дела книгоиздательства и книготорговли я веду сама. Здоровье плохое, и поэтому все как-то неважно. Пришлось объединиться с компаньоном. Попался, слава богу, хороший, энергичный и знающий человек.
Приезжай, пожалуйста, пока я жива. Мне осталось недолго… А ты у меня одна.
Целую,
любящая тебя тетя Таня.
Нонна была потрясена. Она бросилась к бабушке. Обе старухи в этот момент пили в столовой чай и показались ей необыкновенно хорошими. Она кинулась на шею сначала к бабушке, чуть не опрокинув на скатерть ее кружку с недопитым чаем, затем подняла со стула дряхлую компаньонку, усадила ее обратно и тогда только, ликуя, объявила:
– Ура! Еду в Мюнхен! Письмо от тети Тани! Ура! Привет тебе, бабусик!
Марфа Миронова молча пожала плечами. Нонна бросилась к телефону.
– Это общежитие? – крикнула она в трубку. – Пожалуйста, из двенадцатой комнаты Антона Веселого или из седьмой Люсю Бояркину.
Подошел Антон.
– Антон! Я уезжаю в ФРГ. В Мюнхен! Ты слышишь? – задыхаясь, сообщила Нонна.
– Что?.. – не понял Антон. – Ты больна? У тебя температура? Или, может быть, это роль? Тебя взяли сниматься в кино?
– Ничего подобного! Я получила приглашение от тетки. Она живет в Мюнхене.
– Ты с ума сошла! Во-первых, мы готовим спектакль. А во-вторых, там реваншисты!
– Ой, Антошка! Я же ненадолго. Реваншисты за этот срок меня не убьют… Только знаешь, это все получилось как в сказке. У меня такое ужасное настроение было, и я думала: куда бы уехать хоть ненадолго? Думала, думала, и вдруг это письмо! Как снег на голову. Будто бы тетя Таня услышала меня… Понимаешь? Ой, Антошка, целую тебя в носик!
И уже совсем поздно вечером Нонна позвонила Алеше.
– Алеша! Ну, как свет-трава? Да?! Значит, свет-трава это и есть очанка? Та самая, которой древние греки лечили заболевания глазного нерва? Интересно! А я уезжаю в Мюнхен. Да так вот – уезжаю, и все. Да, надолго. Там у меня живет тетка. К ней в гости. Она всегда живет там. Всю жизнь. Когда? На днях. Ну пока, Алеша! Что? Думаю, перед отъездом увидимся, если время позволит…
8
Отъезд Нонны в Мюнхен состоялся лишь в феврале.
На Белорусском вокзале ее провожали Антон, Люся и Соня.
Антон сфотографировал Нонну с подругами на фоне вагона «Москва – Париж». Потом, привлекая внимание всех находящихся на перроне, они выпили коньяк из расписных деревянных рюмок, купленных в магазине сувениров для тети Тани. И вот наступили последние минуты прощания. Нонна вскочила в вагон и, вытянув шею, смотрела поверх головы проводника, стоявшего на нижней ступеньке.
Радость и тревога захлестывали ее. Радость от предстоящей поездки и тревога оттого, что Алеша не пришел на вокзал. Это заметили все, но молчали. И то, что Нонна с трудом сдерживает слезы, – тоже видели все.
Поезд тронулся. И вдруг Нонна увидела взволнованные глаза Алеши. Поезд набирал скорость. Провожающие остались позади, и только Алеша несколько мгновений бежал за поездом в сдвинутой на затылок старой шапке-ушанке, в демисезонном пальто. Последними мелькнули его черные кожаные перчатки, которые он поднимал над головой.
Его бег по перрону, его глаза и эти вскинутые над головой руки многое объяснили Нонне. Больше слов, которых она так долго и тщетно ждала…
Проводник закрыл дверь, и Нонна пошла в свое купе.
На нижней полке сидела женщина средних лет. Нонна поздоровалась. Та приветливо ответила, пригласила садиться. И сразу забросала вопросами. А когда узнала, что Нонна – будущая актриса и впервые едет в другую страну, взяла шефство над ней.
Соседку по купе звали Марией Ивановной, была она женой дипломата. После двухмесячного пребывания дома снова возвращалась к мужу, в Париж.
Общительная и разговорчивая, она без конца рассказывала Нонне о Париже. Или, вернее сказать, о парижанках. Они, оказывается, теперь носят юбки еще короче, чем прежде, и называются эти юбки не мини, а космос. А стриптиз теперь вовсе не в моде! Потом она засыпала Нонну длинными анекдотами, над которыми громко и заразительно хохотала.
Проводник принес чай. Мария Ивановна стала угощать Нонну домашними пирожками, тортом, печеньем. А та робко присела к столу и не рискнула достать свою скудную студенческую закуску, наскоро купленную друзьями.
После ужина Мария Ивановна занялась своими чемоданами, а Нонна вышла в коридор и стала смотреть в окно. Куда бы ни взглянула она, всюду чудились ей Алешины глаза. Они смотрели из-под хвойных ветвей, низко склонившихся под тяжестью снега, горели на снежных шапках, нахлобученных на пеньки. Алешины глаза светились на темнеющих, уходящих к горизонту дорогах…
До границы Нонна находилась под грустным обаянием всего, что произошло на московском вокзале. Вроде бы ничего особенного и не случилось… Но она перебирала в уме одну за другой самые незначительные детали. Они очень много значили для нее.
После Бреста ее захватили мысли о предстоящем путешествии. Поезд шел по польской земле. Нонна с любопытством рассматривала дороги, деревни и города… «Жизнь, наверно, такая же, как и у нас, – думала Нонна. – Так же люди любят и ненавидят, делают хорошее и плохое, живут и умирают. Когда-нибудь, наверно, не будут приходить в поезда пограничники, которые мешают спать…»
Она не отрывалась от окна, когда поезд прошел через единственный в мире город, рассеченный на две части.
Несколько раз останавливался поезд, и совсем молодые пограничники, сменяя друг друга, проходили по вагонам, проверяли документы пассажиров.
Нонна глядела на них, не скрывая любопытства. Они были одинаково молоды, говорили на одном языке, но принадлежали разным государствам, на первый взгляд отличаясь только формой.
«А если заглянуть в их помыслы, в их существо? – думала Нонна. – Какие же они должны быть разные!»
На той, чужой стороне Берлина сразу пахнуло чем-то странным, непривычным. Поезд тронулся дальше… Теперь Нонна видела на перронах людей, которые были не похожи на ее московских знакомых. Пожилые люди, а их было на станциях особенно много, чинно сидели на скамейках в ожидании поездов, изредка переговариваясь. Они вели себя как-то напыщенно и парадно. Не было ни одной женщины, которая второпях накинула бы на голову платок. Все были в шапочках и шляпах. Руки, затянутые в кожу и замшу, держали объемистые сумки и чемоданы. На ногах – начищенные до зеркального блеска сапожки.
Подъезжая к Кёльну, Нонна начала беспокоиться. Оттуда она должна была на местном поезде отправиться в Мюнхен. Не владея немецким языком, это было очень трудно сделать.
Мария Ивановна, отлично знавшая и французский и немецкий, написала записку, которую Нонна должна была показать в билетной кассе или служащему на станции. В записке излагалась просьба помочь иностранке, не знающей немецкого языка, сесть в поезд, идущий в Мюнхен.
В Кёльне Мария Ивановна оделась и вышла провожать Нонну.
Стоял ясный морозный день. Перрон был почти пуст. От вагона к вагону металась пожилая женщина в шубке из розовой норки, в такой же высокой шапочке и светлых высоких сапогах, украшенных позолоченными цепочками. Кинувшись к соседнему вагону, она чуть было не сшибла с ног Марию Ивановну и даже не извинилась.
Нонна направилась к зданию вокзала только тогда, когда тронулся поезд и мимо нее на площадке вагона рядом с проводником проплыла румяная, улыбающаяся Мария Ивановна, в цветастом платке на голове.
Нонне стало не по себе… Одна в далекой, чужой стране. Она еле сдержала слезы, провожая взглядом свой вагон и Марию Ивановну на подножке. Та на прощание крикнула:
– Нонночка, напиши мне в Париж!
– Нонночка! – взвизгнула мечущаяся по перрону женщина в розовых норках. Она взмахнула руками, точно хотела схватить девушку, лицо ее исказилось гримасой, из глаз хлынули слезы.
