Владимир Битюков - Лесничиха
Печаль, пустынность почувствовал Порфирий, а тут еще одноногий мужичонка, молодой, но похожий на дедушку Ваню, ехидно так, с ухмылкой, вопросил:
— И не совестно тебе с ружьишком-то расхаживать?.. Люди руки отрывают, работают, а ты… Как паразит, присосался к человеку!
Хлестнул словами да еще стоит. Что, мол, сделаешь со мной, хоть у тебя двуствольное ружье! И не мог Порфирий ответить инвалиду. Отнялись руки, язык.
Только и смог — пошевелить ногами, повернуться и уйти куда подальше. Брел, ломая свежие побеги, желая одного: найти сохатого, убить, выместить на нем досаду и, притащив гору мяса, подумать о дальнейшей жизни…
Но того взбесившегося от одиночества лося он так и не встретил. Вернулся в избу с пустыми руками.
— Вот и хорошо! — неожиданно обрадовалась Варя. И просила ласкаясь: — Не надо больше ходить, Порфирий, а?.. Брось эту охоту!
— Как мне тогда? — прямо сказал он. — Больше ничего и не люблю.
— А ведь любишь красоту?
— Чую, да.
— Вот и сходил бы завтра к старшему лесничему. Он поймет. Он тебе найдет работу. Хотя бы на место «святого» — объездчика нового, в тележке… Тот был… а этот еще лучше. Только о себе и думает, только о себе…
До вечера и после, всю ночь, говорили, говорили о — будущей жизни. Никогда еще Порфирию не было так хорошо. Может, только во сне ощущал такую легкость. Впереди было все, до самой смерти, ясно. Завтра он отправится в контору и попросит работу объездчика. Работа эта подойдет Петрунину. Свободная, без норм. Опять же — рядом с Варей, в случае чего — он дома.
— Хорошо будем жить, по-простому, как деды! — шептал он ей теплые слова. — Запруду сделаем, уток разведем. Домашних…
— Ну их! — радостно смеялась Варя. — А то речка замутится. Мы лучше с тобой книжек понакупим, в техникум лесной определимся. На заочное. У тебя много классов?
Порфирий прокашлялся:
— Не шибко… Зато голова незабитая. — Помолчал задумчиво и объяснил: — Сызмальства деду помогал, замест собаки бегал за подранками. А то — за яйцами грачиными лазил, будто кошка. — Засмеялся, довольный. — Все бы как я — и книжки б не понадобились… Не перечь, не перечь муженьку… Варюша…
На следующий день, спозаранку, все еще легкий и радостный Порфирий шел к далекой конторе лесничества. Шел и видел себя на месте старичка. Не в таратайке, — нет — верхом на лошади. Красивый, быстрый, а главное — толковый…
Вон пенек на Варином обходе. На пеньке клеймо чернеется: «СП». Самовольная порубка, неприятность. Жалко Варю…
А вот еще один, свежий, неактированный. В двух шагах от него — муравьиная куча. Мирно копошатся муравьи…
— Ну и народ! — возмущается Порфирий останавливаясь. — Хоть бы Варю пожалели, ей за порубки отвечать…
Взял рогастый сук, уперся им в кучу, как в копешку, — и надвинул ее на пенек. Завалил шевелящимся сором порубку, отряхнул с запястий и даже с шеи яростно жалящих муравьев, собрал еще не высохшие ветки и вынес их в мокрую воронку. «Вот так бы всем — по-человечьи. Сделал свое дело — прибери…»
В другом месте пень был высокий. Видать, порубщик поленился нагибаться. «А мог бы под самую сурепицу! — укорно рассуждал Порфирий. — Да землицы бы-сверху набросал. Невежа…»
Ничего, вот только заимеет он объезд — мигом воспитает мужиков!
Однако должности объездчика Порфирию не дали. Просили подождать. Тихоня старичок сидел на своем мелете прочно, будто чирей, и выковырять его пока не было никакой возможности.
— И не пытайтесь, молодой человек, — сказал он Петрунину улыбчиво и кротко. — Поощряю смелые намерения, но — увы… Сам хочу жить в тишине и покое… А разве нельзя? — спрашивал он с высоты своей двуколки. — Ведь мне осталось совсем мало.
Последние слова он произнес впервые сумрачно. Порфирий приуныл.
— Придется вам ждать, — снова засиял своим личиком старик. — А пока поработайте в колхозе.
— Двигайте своей дорогой! — проворчал Петрунин отворачиваясь. И угрюмо зашагал домой.
Объездчик наподдал за ним следом, поравнялся:
— Садитесь, подвезу… Не обижайтесь. Я так понимаю ваши планы: меня — долой, а сами с Варей Ивановой что хочу в лесу, то и творю. Верно?
Петрунин молчал. Не хотелось отвечать на глупые вопросы. Старик поохал на ухабах, произнес:
— Непрочный ваш союз с Варварой в этом смысле. Не ей быть дипломатом, подведет… На вашем месте я запретил бы ей работать в лесу. Не женское дело.
— И не твое! — озлился Петрунин.
Объездчик усмехнулся.
— Никто нас не слышит. Свидетелей нет, одни деревья… Вот так вот, молодой человек. Освобождайте Иванову от забот, а сами — деловой альянс со мной. Сработаемся.
— Чего-о? — зловеще протянул Порфирий. — Да за кого ты меня принимаешь?!. Ух ты, старый воробей! — Схватил за узду всхрапнувшую лошадку, развернул ее в сторону, откуда шла. Крикнул в сжатую спину объездчика: — Громыхай, пока не опрокинул!
Таратайка робко загремела.
— Подумайте, молодой челове-ек! — издали ликующе донеслось до Порфирия.
«Вот паразит!..» Петрунин долго не мог успокоиться. И даже когда пришел домой, не находил себе места. Варя была где-то в лесу, и он шагал по избе, открыто возмущался.
Единственно ценной в предложении объездчика была мысль освободить Варю от всех неприятностей, взвалить на себя ее заботы — хоть временно, пока она маленько не поправится. Пока не уйдет на пенсию этот попугай… Ишь ты — «альянсц…» Петрунин рассмеялся.
И снова сделалось легко, просторно, весело. Представилось, как обрадуется Варя, как всхлипнет она от избытка благодарности, как скажет преданными, близкими глазами: «Родненький…» А больше ничего не надо. Лишь бы видеть ее пьяную от счастья, выздоравливающую.
Она вбежала, ворвалась в избу:
— Приняли?
«Раздумал я насчет объездчика», — хотелось ему сказать неправду, чтобы Варя не больно убивалась. Однако не решался. Сидел, поскрипывал табуреткой. Варя ждала, то улыбаясь неуверенно, то хмурясь, и Порфирий вдруг взволнованно почувствовал, что он властен над ее душой. Для проверки болезненно поморщился, и на Варином лице тут же родилась мучительная корчь.
— Со «святым» тем и лешему не справиться, — вздохнул он.
— Ничего, я его выведу на чистую воду! — сурово пригрозила Варя.
— Нет! — Порфирий вскочил и торопливо, задыхаясь, рассказал ей о своем решении. И добавил, ударяя себя в грудь: — Не дам тебе мучиться! Хватит.
Она опустилась на кровать — растерянная, жалкая, словно побитая. Прошептала удивленно:
— Как же мне тогда жить?
— Лечиться будешь, отдыхать! — радостно ответил Порфирий. — Как на курорте каком… А хочешь — по хозяйству работай, по домашнему. Прихожу домой, а ты меня встречаешь… Эх, и ладно будет! Лучше некуда.
— Может, не надо, чтобы слишком хорошо? А то как же на потом?
— Для потома и будешь выздоравливать… — Он возбужденно походил по избе и воскликнул, резко останавливаясь: — Для детей! — Постоял торжественно, добавил тихо: — Лишь бы ты меня тоже… уважала.
Варя была бледная как смерть. Кивала, улыбаясь, плакала…
С той поры она плакала только однажды. Все лето и осень, до самой зимы, когда остановилась речка, Варя держалась молодцом. Даже песни напевала — вполголоса, как раз для маленькой избы. Громче петь почему-то стеснялась.
Теперь она всегда носила платье, которое так и не успело полинять. Или краска обладала стойкостью, или Варя не хотела выходить на солнце, только платье оставалось прежним. Заревым.
Правда, первые дни она его почти не берегла. Шагала рядом с приодевшимся в лесничью форму Порфирием, обстегивалась ветками, сдавала хозяйство. Невольно останавливалась возле примечательного дерева, задумывалась вроде и двигалась дальше, объясняя все направо и налево. Потом уединилась в сумерки избы и там уже тихо напевала свои песни.
Она всегда была чем-то занята, чтобы к приходу Порфирия все казалось новым, непохожим на прежнее. И чтобы ужин был — хоть из той же картошки, да вкусней. И занавесочки на окнах дышали б по-другому. Ласковей. И пол сиял бы и припахивал, как вымытое в бане, распаренное тело… Ни минуты не давала себе роздыху, будто очень боялась глубокой задумчивости. И, когда ни войди Порфирий, хоть внезапно, — она всегда улыбчивая, чистая, в розовом платье. Грязь не приставала к ней — это он заметил сразу.
Приятно было приходить домой. Как на праздник. Петрунин старался принести из лесу какой-нибудь подарок: банку ягод, кузовок грибов, а то и живую куропатку. Находил гнездо с еще не наклеванными яйцами, слышал в стороне тревожный, отвлекающий квокт, даже видел, где буйствует трава, однако не стрелял. Жарко. Свежатинки домой не донести, испортится в дороге. Поэтому настраивал он волосяную — из хвоста объездчиковой лошади — петлю на едва заметной птичьей тропке, оттаскивал подальше от гнезда щенка, ждал, когда усядется наседка. Потом возвращался, науськивая Бобу, и, волнуясь, видел, как бьется увесисто и шумно попавшая в удавку куропатка.
