Владимир Вещунов - Дикий селезень. Сиротская зима (повести)
Повесила Катя красный флаг на избе-читальне, написала лозунг «Ученье — свет, неученье — тьма», и стали собираться по вечерам на избачевский огонек те, кому дома делать нечего. Она им ругает Черчилля и Чан Кай-ши, радуется восстановлению Варшавы. Учит грамоте, выдает книжки по силам: кому «Сказку о рыбаке и рыбке», а кому букварь.
Закроет позднехонько избу-читальню, а какая-нибудь старуха не уходит, мнется возле избачихи:
— Катерина Санна, уважь, голубушка, почитай письмецо от Веньки мово беспутного. Умотал в Петропавловск на заработки. Чо он там маракует?
Катя ведет бабку на свою половину — сельсовет выделил для пропаганды знаний пол-избы, другая половина полагалась избачу. Мы с матерью спим за занавеской. Прочитает письмо под бабкино «осподи, сариса небесная», ответ сочинит, чтобы возвращался сынок.
Не стало от старух отбоя. Дело, без дела — плетутся к ней. Не дом — проходной двор.
И матери особый почет: все село в ножки кланяется.
Катя целыми днями пропадала в своей избе-читальне. Зимними сибирскими вечерами не было уютнее места в Благодатном. Здесь и улаживались соседские ссоры, мирились жены с мужьями и присматривалась друг к другу молодежь.
Стал захаживать на избачевский огонек с дружками-бражниками и Пашка Зорин, первый парень на деревне.
Дружки Пашкины свернут кульки из старых газеток, семечки в них лузгают да девок пощипывают. А Пашка сядет, закинет нога на ногу и небрежно листает журнал «Крестьянка», а сам из-за журнала на избачиху поглядывает. Так себе. Ничего особенного. И что это люди по ней с ума посходили: Катерина Санна, Катерина Санна?.. Брови скобочкой выщипаны — это еще ничего. Щеки с ямочками подрумянены. Курносая. Одевается фасонисто, по-городскому. Валенки как снег белые. Надо поглядеть, что в ней особого. Жалко, в этом же доме живет — не напросишься на провожанье. А то бы скоро дело обтяпал.
Кате льстило, что такой парень вокруг нее увивался. Сколько добрых девчат по нему сохнет, а он все-таки ее выбрал. Но поманежить надо: гонору поубавить.
Не обломал Пашка Катю просто так, в азарт вошел, да и отступать не привык. Заявился однажды к нам домой, бухнулся в ноги матери и просит дочку замуж отдать. Мол, жить без нее не могу. Или она, или погибель. Слезы на глазах, жар на лице — любовь да и только. Тут и Катя не выдержала, тоже в слезы — и на Пашке повисла.
Слов нет, рассуждала мать, Павел — парень видный из себя, волос волнистый. Да вертун. Не одной девке пуговицы покрутил. И с Катей что-нибудь выкинет. Нет, не будет добра.
Чуяло материнское сердце беду неминучую — не о себе мать думала, а беду от дочери хотела отвести. Не смогла. Как ни билась головой об пол, как ни кровянила об стенку ногти до самого мха, уходом ушла ее доченька непослушная к кобелине бессердечному, Пашке Зорину.
Я чувствовал, что мать делает правильно, не разрешая Кате выходить за Пашку. И я тоже плакал, топал ногами, грозил сестре кулачком и даже вычикнул из Пашкиной потной ладони противные конфеты-горошины, которыми тот хотел меня задобрить.
Мать работала уборщицей в школе. Меня забирала с собой и мыла полы на дню раза по три; без конца протирала окна, степы, парты.
В школе я подружился с учениками. Все четыре класса таскали меня к себе на уроки. Посадят на первой парте, а я сижу себе, слушаю. Тихий, аккуратненький, в толстовке с белым воротничком. Выйти захочу — возьму правую руку за локоть и держу штыком. Без спроса не входил, пока учитель не впустит.
Сначала тошно было матери без Кати. Места себе не находила. Думала, дочка приедет — все по-другому обернется. Дом создадут свой, чтобы было куда Вовке приткнуться в случае чего. Да и себе на старости лет крыша над головой. Но что-то все неладно получается. Где-то недалеко то смутное, из-за чего не ладится жизнь. Что же, господи, это такое?
После ухода Кати, словно чувствуя смятение матери, я предложил:
— Ушла она от нас. Тогда поехали лучше к папке в армию, заберем его и в Селезневе жить будем.
Обрадовалась моим словам мать, запричитала:
— Поедем, поедем, сынок. Катя сказывала, неподалеку он, в Нижнем Тагиле. Полторы суток и там. Вот кончится зима, и поедем к папке.
Стала меня мать вечерами учить печатным буквам: прописных не знала. Странное дело — научила-таки меня полуграмотная мать моя довольно сносно читать по слогам.
Катя все реже и реже навещала нас. У Зориных корова отелилась. Павел стал частенько в стопку заглядывать. Трезвый еще ничего, а пьяный — сумасброд. Все жене выскажет, что о ней думает. Дескать, наштукатуренная, намалеванная еще туда-сюда, а в постели без пудры и румян смотреть не на что.
Катя, конечно, виду не показывала. Мол, все хорошо, живут не хуже других.
Но материнское сердце не обманешь:
— Добром, Катюша, жисть твоя не кончится. Уходить надо, пока ребенка нет.
— Да как же я, мама, на людях-то покажусь? Екатерина Александровна и вот на тебе, разведенка. Остепенится Павлик. Видать, свое не отгулял. Покуражится и остепенится. А так он хозяйственный и трезвый обходительный. Конечно, остепенится.
Что правда, то правда. На людях Пашка вокруг жены и тещи вьюном вьется. А по-за глаза грязью обливает, как худая баба.
Зориха тоже. Нет чтобы сыночка своего приструнить, потакает ему во всем. Одного поля ягоды.
Я каждый день спрашивал мать о папке. Поедем в Тагил да поедем.
Из Азии бабка Матрена написала, что отец мой наших соседей Зыковых к себе переманил. В Тагиле Зыковы с год уже живут, купили дом, зыковский адрес бабка Мотя приложила к письму.
Я мать поторапливал, чтобы скорее в дорогу собиралась. В букваре хранил две папкины фотографии. На маленькой, для паспорта, отец в гимнастерке, в военной фуражке. Но самое огорчительное, папка был без погон. Зачем это он их снял? Теперь-то отец поди с погонами, а на погонах звезды. Другая, толстая фотография была куда лучше. Папка на боевом коне. Белый конь встал на дыбы, а отец сидит как влитый и смотрит мне прямо в глаза. Бесстрашный донской казак. В черном халате, с патронами на груди, кинжал в руке, кубанка набекрень, а из-под кубанки казацкий чуб. Лицо почему-то сдвинуто немного вбок.
Вот бы еще папке шашку и наган. Разогнал бы он всех фрицев — и героем в Благодатное на белом коне.
И еще конь для меня. Сел бы я на коня и помчался бы Селезнево к Рае с Лидой. Покатал бы сестричек. А потом бы в Среднюю Азию полетел, поел бы вареников у бабы Моти. Жуликов бы на вокзале из пистолета кых! кых! Шашкой жжик! А в Ишиме с уткой бы наперегонки полетел — кто вперед до Благодатного. А потом ворвался бы я к Пашке Зорину, наподдавал бы ему как следует, чтобы Кате жизнь не ломал, а потом…
Весной проводили из Селезнева в армию Володю, и мы с матерью отправились на Урал искать свое счастье. Селезневская родня только руками развела.
— Ой да нянька, да что это с тобой деется, на самом деле? — сокрушалась тетя Лиза. — Почто дурью маешься? В твоем-то возрасте пора не токмо о себе думать. Ведь мальчонка у тя, ему дом больше отца нужен. Отцы ноне вон какие пошли. Оставь покеда Толика у нас, а сама разузнай хорошенько.
— Ребенку отец нужен, замучил он меня с отцом, — оправдывалась мать.
Пытаясь наладить жизнь, Катя вскоре после нашего отъезда стала учительствовать недалеко от Благодатного, в Лебедеве. Пашка не в своем доме немного остепенился и, казалось, взялся за ум. Но не тут-то было.
После второго аборта — Пашка не хотел ребенка — Катя через силу согласилась поехать с мужем в гости к свекровке в Благодатное.
Зориха встретила невестку неплохо и даже поругала сына за то, что он не дает ей на старости лет внучка. Сама не отходила от сына ни на шаг, гладила его волнистые волосы и, подбочась, любовалась своим чадом.
Пашка, захмелев от двух кружек бражки, то и дело охорашивался, глядя в черное зеркало окна.
На обратном пути, только отъехали от Благодатного, началась пурга. Мохноногая кобылка в снегу пошла тихо. Ухарь Пашка любил скорость. Он встал во весь рост и остервенело хлестнул вожжами лошадь.
Та дернула, жалобно скосила на разъярившегося мужика блестящий глаз. Не видишь разве, какой снег?
Грубо оттолкнув жену, Пашка разгреб солому и вытащил корявую хворостину. Он ткнул конягу под хвост и, потеряв равновесие, упал на жену.
— Паша, опомнись, — сталкивая мужа с себя, сдавленно выдохнула Катя.
— Нам, женатым, все равно. — Упершись кулаком жене в грудь, Пашка встал на колени, обхватил Катю за пояс. — И за борт ее броса-а-ает в набе-жа-а-вшую вол-ну-у, — придуриваясь, пропел он, приподнял жену и столкнул ее с саней. — Баба с возу — кобыле легче. — Матерно выругался и дико заорал: — Грянем, братцы, удалу-ую за поми-ин ея души!
В фетровых холодных валеночках, в пальтишке на рыбьем меху шла сестра моя в жестокую пургу, прижав к груди руки в цигейковой муфточке.
