Никита Павлов - Чужаки
На прогулке один из недавно арестованных рабочих, поравнявшись с ним, сказал:
— Старайся отбиваться еще неделю. За это время они, наверняка, ноги протянут.
Алеша замедлил шаг, в глазах блеснула надежда.
— Действуют наши?
— Еще как!
На суд Алеша пришел спокойный, решив не уступать врагу. Когда председатель зачитал обвинительный акт, Алеша стал настаивать на дополнительном расследовании материалов, указывая на ряд неправильных заключений следователя. Однако все просьбы подсудимого председатель отверг.
— Если какой-то факт вы оспариваете, — глядя куда-то в сторону, безразлично говорил председатель, — мы можем не принимать его во внимание. Разберем лишь то, против чего вы не возражаете.
Алексей понял, что суд имеет по делу определенное мнение и больше ничего уже не изменит. Убедившись в этом, он умолк.
Все попытки суда заставить его отвечать на дальнейшие вопросы ни к чему не приводили. Он не только не отвечал, но, казалось, даже не слышал, о чем его спрашивали.
К утру суд объявил приговор:
— За нарушение воинской дисциплины и неоднократные призывы к солдатам об измене своему воинскому долгу приговорить к высшей мере наказания — расстрелу.
Когда его вывели из помещения суда, было на редкость ясное осеннее утро. Остановившись, Алеша долго смотрел на солнце. Зная, что следующего восхода ему не дождаться, конвойные терпеливо ждали.
«Погодите, подавитесь нашей кровью!» — вспомнил Алеша восклицание пехотного унтер-офицера, и ему захотелось закричать сейчас так, чтобы услышал весь Петроград, весь мир:
— Смотрите, товарищи, что делают с рабочим, который боролся за правое дело!..
В одиночке он старался ни о чем не думать, но это ему не удавалось. Тошнило. Мозг сверлила неотвязная мысль: сегодня ночью — расстрел. Завтра меня уж не будет. А ведь я еще так молод и так хочется жить! Стараясь успокоиться, он стал вспоминать детство. Вот он стоит на полосе и энергично размахивает руками, указывая путь голубям. Это была его первая, тогда еще бессознательная помощь делу, которому он потом посвятил всю свою короткую жизнь. Потом вспомнилась нежная материнская ласка, когда он принес ночью Шапочкину револьвер. На мгновенье он даже ощутил тепло материнских рук, и его сердце наполнилось гнетущей жалостью. Если бы Алешу сейчас спросили, чего он хочет перед смертью, он попросил бы разрешения увидеть мать. Но спроси его, чем он будет заниматься дальше, если его не расстреляют и освободят, так же, не задумываясь, он ответил бы:
— Буду не на жизнь, а на смерть бороться за революцию.
Постепенно Алеша потерял представление о времени. Вдруг у двери послышались шаги. Алеша торопливо встал и запахнул шинель.
Он хотел сейчас только одного — не проявить слабости и умереть как подобает революционеру-большевику.
В двери показался подпоясанный широким кушаком, в высоких сапогах, с наганом в руке седоусый человек.
— Эй, хлопче! — оглушительно закричал он. — Чего сидишь? Собирайся! Давай на улицу!
Ничего не понимая, Алеша смотрел на вошедших людей.
— Кто вы? — спросил он.
— Свои!.. Свои!.. — кричали в коридоре. — Выходи, ребята, не бойся! Красногвардейцы мы…
Алеша обхватил седоусого за шею:
— А я думал, расстреливать пришли. Меня ведь вчера к расстрелу присудили. А это вы, товарищи.
Отпустив седоусого, он стал обнимать всех стоявших в камере людей, в том числе и прижавшегося в угол надзирателя.
Глядя на Алешу, счастливого, поверившего в свое освобождение, седоусый, стукнув винтовкой о пол, сказал взволнованно:
— В Петрограде восстание. Бери винтовку. Пришла пора придушить гадину. Окончательно…
В коридорах, в открытых камерах обнимались, смеялись, пели.
Взяв у красногвардейца винтовку, Алеша вместе с Другими вышел на улицу восставшего Петрограда.
За углом какой-то человек в офицерской форме, но без погон, строил красногвардейцев и освобожденных из тюрьмы в колонну. В потрепанной фронтовой шинели, одна нога в сапоге, другая в ботинке, с перевязанной головой, он сильно хромал, припадая на больную ногу.
— Наш контуженный генерал снова армию в поход собирает.
— Как фельдмаршал: одну крепость опрокинул с ходу, дальше спешит. Быстрота и натиск чтобы….
— Гляди, гляди, как руками-то, руками-то размахивает, знать, нотацию кому-то читает, — не скрывая уважения к своему командиру, шутили стоящие рядом с Алешей красногвардейцы.
— А ты думал, зря его санитары из-под земли откопали? Знали, что наш будет.
— Наш. Больше бы таких…
Фигура офицера показалась Алеше знакомой, но он стоял далеко, а на улице все еще было темно. Трудно было разглядеть, кто этот полюбившийся красногвардейцам офицер.
В это время из-за ограды выскочил матрос. Поравнявшись с командиром, он пристукнул каблуком и подал ему пакет.
Офицер достал из кармана осколок стекла и, прикладывая его то к одному, то к другому глазу, долго читал полученное распоряжение. Потом, о чем-то переговорил с подошедшим к нему седоусым, повернулся к красногвардейцам.
— Товарищи! — зазвенел его голос в наступившей тишине. — Владимир Ильич предлагает нам немедленно идти к Зимнему дворцу. Там сейчас решается судьба революции и Советской власти.
— Он! Он! Василий Дмитриевич! — узнав, наконец, Калашникова, радостно воскликнул Алеша.
Седоусый крикнул что-то красногвардейцам, шагнув к колонне.
— Ура! На Зимний! Ура!.. — загремели красногвардейцы.
Калашников и седоусый вышли вперед. Прозвучала команда, и отряд отправился выполнять приказ Ленина.
Глава сорок девятая
Алеша считал себя счастливым от того, что находился в рядах Красной гвардии под командованием Василия Дмитриевича. Напрягая все силы, он еще долгое время был активным участником «красногвардейской атаки на капитал».
Читая письма матери с просьбой навестить ее хотя на недельку, Алеша с болью вспоминал о доме, но всегда отвечал одно и то же: «Сейчас, мама, некогда, душим гадину». И только в день подписания мира с Германией сдал винтовку и, простившись с товарищами, пошел на вокзал.
Владимир Ильич Ленин призывал народ перейти от разрушения старого к строительству нового. Приступить к организационному закреплению одержанных побед, к строительству советского народного хозяйства, и Алеша, не задумываясь ни одной минуты, ринулся на это новое, никем еще не испытанное дело. В Екатеринбурге он встретился с Маркиным. Данило Иванович работал в Ревкоме. Алешу встретил, как родного сына. От радости в этот же день потащил его в музей. Показывая громадные зубы мамонта и возбужденно размахивая жилистыми кулаками, говорил:
— Вот смотри, тысячи лет прошли. Целехоньки. Не то что козявки, к примеру. Мелочь разная. Где они? Исчезли, не найдешь. А это сила, еж тя заешь. Вот такое хозяйство строить будем. Но это потом, конечно, а сейчас другое, учет.
До зарезу нужен учет. Миллионы хозяйчиков. Где, что делается, не знаем. Мелкобуржуазная стихия. Спекулируют, наживаются, а народу от этого одна беда. — Маркин вздохнул. — Эх, Захара бы сюда. Те, что здесь, не то… Заболел, говорят, старик. Может, еще выходят. А Папахин — калека. Завалило в руднике. Вряд ли жив будет. Шапочкина совсем не слышно… Пропал. Поезжай, Алексей, домой поезжай. Там все решаться будет, внизу. Кулаки землю захватывать начали, хлеб продавать отказываются. Обуздать надо. Бедноту организовать. Устроишься — людей пришли. Оружие получите. Без этого сейчас нельзя.
В селе, действительно, было неспокойно. В Совете большинство — богачи. Спорили, надо или не надо закрывать базар. Стоит ли продолжать признавать Советскую власть? Собирали по этому вопросу собрание. Постановили продолжать признавать, но продажу хлеба по твердым ценам пока не производить. Засилье кулаков ощущалось всюду. Бывшая в селе социал-демократическая организация за войну оказалась почти полностью разгромлена. Отдельные ее члены только что возвращались из армии. Беднота волновалась, искала помощи у фронтовиков.
В церквах каждый день шло богослужение. Молились о даровании победы над басурманами и еретиками. Вздымая вверх руки, попы раздирающими душу криками угрожали вторым пришествием.
Во всем черном, с растрепанными волосами, с горящими глазами Прасковья Маиха ходила по дворам.
— Пришла пора. Покайтесь, грешники. Покайтесь, пока не поздно. Через семь дней снизойдет на землю кромешная тьма. Начнется светопреставление. Враг господа нашего Иисуса Христа сошел на землю.
Когда собиралась группа людей, Прасковья снимала с себя черный платок, расстилала на видном месте и клала на него пятнадцать спичек.
— Сказано в священном писании, — поднимая три пальца, продолжала Маиха. — Брат пойдет на брата, отец на сына, сын на отца. То ли еще не дожили мы до этой напасти? Антихрист под знаком 666 идет по грешной земле и клеймит нечестивых своей проклятой печатью. Вот пусть поглядят те, кто сомневается.
