Иван Вазов - Повести и рассказы
— Рассказывай, рассказывай, милый брат! — проговорил он наконец, обливаясь слезами, которые не переставая текли и душили его.
Никогда не забуду его лица, бледного, смятенного, по которому проносились, словно гонимые вихрем облака по небу, отражения смешанных чувств: восхищения и скорби, детской радости и муки — чувств, долго скрываемых, но, наконец, вырвавшихся наружу, а также мучительного патриотического восторга, вызванного моими рассказами о последних военных событиях, за которыми я следил до самого отъезда из Царьграда.
Моему восторженному приятелю было всего двадцать восемь лет. Но тяжелая жизнь, климат и скорбь состарили его лицо, круглое и миловидное, почерневшее от тропического солнца, озаренное блеском огненного взгляда, но отмеченное печатью тоски… Вьющиеся черные волосы, местами уже посеребренные, и густая черная борода, тоже тронутая сединой и подстриженная по-турецки, составляли красивое обрамление этой симпатичной физиономии. Он был чином выше меня, так как раньше начал свое служебное поприще. Я полюбил его, как брата.
VБедный Каранов! Его положение было гораздо тяжелее моего, гораздо тяжелее. Он был здесь в настоящей ссылке. Он уже отслужил свой срок в Герцеговине, но его опять послали служить в Иемен в наказание за укрывательство в Царьграде и переправку бежавших участников Панагюрского восстания…{153} Уже полтора года перебрасывали его из одного района в другой по разным больницам и отрядам. Его неоднократные просьбы об освобождении из этой страны с ее убийственным климатом оставались без ответа. Помимо мучений, вызываемых неизвестностью срока возвращения в Болгарию — увы, он уже не верил в это возвращение! — ему отравляли жизнь преследования батальонного командира. Движимый какой-то непримиримой ненавистью, о причинах которой Каранов не мог догадаться, командир гонял его во все стороны, пользовался любым предлогом, чтобы нагрубить ему в присутствии третьих лиц, и при всяком удобном случае писал на него доносы тем, от кого зависела судьба Каранова. Этот свирепый турок отравлял ему жизнь, делая его пребывание здесь нестерпимым и как бы еще более нескончаемым. Много раз Каранов замышлял побег, хотя бы с риском для жизни, но в местности, столь отдаленной от всякого убежища и находящейся всегда на военном положении, бежать было невозможно. А теперь, когда в Болгарии грохотала война, тоска по родине дошла у него до предела.
Он изнывал и чах.
— Нет, видно, тут мне придется умереть, милый брат, — вздыхая, говорил он мне не раз. И прибавлял еще более уныло: — Да это не так уж страшно. Но не увидеть свободной Болгарии, не увидеть ее никогда! Боже мой!
Очень часто он выражал страстное желание послушать болгарский марш. Мне в Царьграде не удалось узнать ни слов его, ни мотива. Мое невежество приводило Каранова в отчаяние. Он уже успел узнать об этом новом национальном гимне кое-какие подробности из одной французской газеты, полгода тому назад случайно и на минуту попавшей к нему в руки.
— Марш, — рассказывал он, — начинается словами: Gronde Maritza teinte de sang[34]. Под этот марш наши ополченцы кидались в бой и умирали. Страшные слова, милый брат: «Gronde Maritza teinte de sang» — «Гремит Марица, окрашена кровью…» — перевел он буквально с французского. — Понимаешь, какой в этих словах страшный смысл? Это кровавый марш — и только такой подходит для Болгарии… Услыхать бы его раз — и потом умереть… А сейчас вот пушки гремят и сотрясают Балканы… Господи, почему я не там и не вижу, как Болгария освобождается! Слышишь ли ты, понимаешь ли душой все дивное очарование этих слов? И мы не примем участия в этом великом деле! Не увидим его! А? Как это страшно!
Тут он умолкал, принимался нервно шагать по терраске занимаемого им еврейского дома, с которой открывался вид на бесконечное желтоватое пространство, убегавшее волнами до самого горизонта, и напевал на мотив какой-то французской песенки, но с чрезвычайно воинственной интонацией:
Gronde Maritza teinte de sang.
Gronde Maritza teinte de sang.
Gronde Maritza teinte de sang.
De sang, de sang, de sang…
Каким огнем горели его глаза! Он кидал эти грозные слова в аравийское небо, которое не понимало их, потом вдруг останавливался, впивался взглядом в голую гору, возвышавшуюся в северном направлении на самом горизонте, и прислушивался, как бы ожидая отзвука на громовые звуки марша и войны в Болгарии…
— Ах, услышать бы хоть раз болгарский гимн и умереть! — восклицал он.
VIЭти разговоры захватывали, волновали нас. Образ родины неотступно стоял в наших мыслях. Он был нашим третьим, невидимым, товарищем. Но это еще сильней разжигало в нас тоску о ней; души наши изнывали в бесплодных мучениях. Ни одно известие о войне не достигало нашего слуха с момента моего приезда в Хаче, то есть с начала сентября. А теперь был уже конец ноября. Нашим товарищам в Худайде сравнительно повезло: наличие порта позволяло им хоть изредка сноситься с Европой; а мы здесь были словно в другом мире. Правда, батальонный командир поддерживал караванную связь с резиденцией окружного начальника Саном, но разве мы могли о чем-нибудь его спрашивать? Разве решились бы мы обнаружить свой интерес к войне, когда и без того наша принадлежность к болгарской национальности разжигала подозрительный фанатизм турок? Мы только старались украдкой хоть что-нибудь угадать по их лицам — поймать, прочесть намек на какое-нибудь военное событие. Если их лица были веселы, на наши опускалась черная туча; если они казались нам опечаленными, в наших душах вскипала бешеная ярость, хотя для нее не было определенных оснований. Благодаря этой пристальной слежке мы стали недурными физиономистами. Чего не видели глаза, то угадывалось сердцем. В самом начале декабря по тревожному шушуканью, по необычной подавленности офицеров мы поняли: наверно, Плевна пала!..
Так оно и оказалось: понадобилось десять дней (Плевна пала 28 ноября), чтобы весть об этом событии прошла путь от Вита{154} до Аравийской пустыни!
Но радость наша не хотела знать никаких сомнений и границ. Помню, как мы с Карановым всю ночь не спали, и он в каком-то исступлении все время метался по комнате, распевая свое: «Gronde Maritza teinte de sang, de sang, de sang, de sang». Только этим напевом облегчал он свое сердце в минуты крайней скорби или высшего восторга.
VIIНо мне пришлось на время расстаться с товарищем. Я получил назначение в отряд, выступавший против арабских племен, живущих к северу от Хаче. Эти племена чрезвычайно воинственны и подчиняются только своим вождям. Некоторые из них, хотя и находятся в зависимости от Турции, дани ей не платят; наоборот, совсем недавно турки платили дань их вождям. А если турки оказывались неаккуратными, арабы, предводительствуемые своим махди (пророком), вооруженные фитильными ружьями и копьями, выступали против турецких войск и в продолжение многих месяцев воевали с ними… Так было и теперь. Турки одолели, но с огромными потерями. Рота, в которой числился и я, находилась в одной отбитой у врага башне. Эту башню арабы взорвали. Все солдаты вместе с командиром были разнесены в клочья. Уцелел только я, так как в то время заведовал военным госпиталем, расположенным в двух часах пути от лагеря. Арабы подложили порох и под этот госпиталь, но им удалось подорвать только часть его. Испытав столько опасностей в чуждом деле, совершенно измученный, я в конце концов, после трехмесячного отсутствия, вернулся в Хаче.
VIIIПервой моей мыслью было: скорее к Каранову — услышать новости. Я жаждал хоть что-нибудь узнать о Болгарии.
Как только я вышел за ворота, навстречу мне появился его слуга, полуголый негр. Поспешно отвесив низкий поклон и запахивая халат, он произнес:
— С приездом, господин!
— Где твой хозяин? Как он поживает?
Он поглядел на меня тревожно.
— Пойди к нему, господин. Я уже двадцать раз приходил узнать, не приехал ли ты, — печально ответил негр.
— Что он? Уж не болен ли?
— Болен, господин… Очень болен!
Я побежал к Каранову и застал его в постели. Поговорить с ним мне не удалось. Он был в беспамятстве. При нем находились один из батальонных врачей, Джемал-бей, да сгорбленная, черная старушка бедуинка. Врач подошел ко мне, тихо поздоровался и шепнул:
— Положение безнадежное…
На мои торопливые расспросы он сообщил, что у моего товарища, видимо, тяжелая форма тифа с какими-то осложнениями. Он не может в точности установить характер болезни… Думает, что она вызвана главным образом психическими причинами… Положение больного чрезвычайно тяжелое… Вот уже пять дней, как он ничего не ел. Бредит, спрашивает обо мне. Впрочем, и это случается все реже. Недавно пришел в себя и звал меня, а теперь вот опять без сознания и лежит как мертвый. Температура у него чрезвычайно высокая, и надо скоро ждать конца.
