Сергей Петров - Память о розовой лошади
— Сестричка.
Она быстро подошла и села, привычно подобрав в колени полы халата, на белый табурет возле его кровати.
— Голова сильно кружится? — быстро спросила она. — Бок болит?
Он отрицательно повел по подушке головой и, хотя это слабое движение отдалось во всем теле сильной болью, сказал:
— Не очень. Музыку я сейчас хорошую слышал. А танцы у вас бывают?
Женщина резко вскинулась и остро на него посмотрела. Он понял: подумала — не бредит ли?
— Нет, нет, я серьезно, — улыбнулся он.
Женщина рассмеялась низким теплым смехом и повернулась к тому, усатому, его соседу по палате:
— О-о, молодец... Я боялась, как бы он у меня не погиб, а он уже танцевать собрался.
Тот, усатый, невидимый сейчас Андрею, сказал:
— Такой скоро не только сам станцует, он еще всех фрицев плясать заставит.
— Надеюсь, что так и будет, — сказала женщина и, вновь посмотрев на Андрея, добавила: — А танцы у нас здесь каждый день с утра и до утра. Возле вас вот я больше шести часов танцевала.
— Я хоть в парадной форме был? — усмехнулся Андрей.
— Конечно. Но пришлось ее снять. Метров тридцать, наверное, мы этой формы смотали.
Он еще что-то хотел сказать, но изнутри внезапно стал подниматься сильный жар, губы вмиг стали сухими и жесткими, веки опустились сами собой. Он еще успел почувствовать мягкую руку под своим затылком, уловил, что женщина поправляет подушку, потом ощутил мягкость самой подушки и то, как все глубже уходит в нее голова, чуть повернул голову, коснулся щекой гладкой наволочки и мгновенно уснул.
Позднее его сосед по палате, пожилой усатый человек, командир саперного взвода, сказал, что проспал он тогда тридцать шесть часов подряд.
Проснулся он с ощущением сильного голода и еще онемения в спине от долгого на ней лежания. Сразу глянул вправо от кровати, но там сидела другая сестра, постарше, и Андрей, почему-то почувствовав жестокое разочарование, буркнул:
— Есть хочу.
Сестра быстро, как-то обрадованно, поднялась и, сказав: «Сейчас, сейчас... Все будет», заспешила из палаты.
Вскоре он узнал, что молодая женщина, которую он первой увидел в то утро, вовсе и не сестра, а хирург. Звали ее Верой Борисовной. Она и верно оперировала его больше шести часов, в тот день у нее и вообще было много работы, она находилась в операционной почти сутки, вышла оттуда вконец обессиленной, с помутившейся головой, села во дворе госпиталя в ближайший сугроб и в нем заснула.
Хирурги всегда представлялись ему мужчинами с выправкой кадровых офицеров и с мускулистыми руками, почему-то обязательно в густой поросли волос. А тут — невысокая, слабая на вид женщина... Но сколько душевной силы и выдержки! Он полдня проблуждал по потолку отрешенно-задумчивым взглядом, раздумывая над этим противоречием, а потом вслух подумал:
— Именно на таких и надо жениться.
Командир саперного взвода засмеялся:
— Смотрите-ка, оклематься еще не успел, а уже в женихи набивается. На свадьбу-то пригласишь?
Андрей вспылил:
— А вот и женюсь! И не над чем тут гоготать... товарищ младший лейтенант!
Сапер обиделся, что он подчеркнул разницу в звании, и остаток дня они промолчали.
Весна в тот год пришла бурно: сугробы осели в два дня, кусты сирени во дворе госпиталя стояли в воде, будто по колено, все вокруг словно плыло и покачивалось, широкие ручьи слепили глаза, а люди, оступаясь, взмахивая руками, ходили по гнущимся, пружинящим доскам, положенным через ручьи концами на камни. Ложась грудью на подоконник, Андрей грел на солнце затылок и с немым восторгом смотрел вниз, на слепящий поток. Ах и воды ж было везде! Настоящее море разливанное! Поправляясь, он чувствовал, как крепнут мускулы, как с каждым днем тело становится подвижней, собранней, и по утрам, радостно встречая рассвет, подтягивался у окна, делал зарядку и сильно тосковал по работе. Ночами снилось, что он убирает в хлеве теплый навоз или накладывает в поле вилами свежую копну сена — запах сена дурманил голову, во рту ощущалась такая сладость, как будто он долго жевал клевер. Просыпался и с сожалением смотрел на свои руки, сильные, такие ловкие с детства, а сейчас бесполезно протянутые поверх одеяла.
Скоро он стал замечать: утром, незадолго перед обходом врача, у него необычайно, даже сильнее, чем на фронте перед самым началом боя, обостряются все чувства. Особенно слух. Хотя по всему широкому коридору их этажа стояли возле стен кровати для раненых и из коридора вечно доносилось какое-то пчелиное гудение, но он еще издали улавливал приближение ее мягких шагов, шуршание всегда свежего, всегда накрахмаленного халата и сразу вытаскивал из-под матраца штаны пижамы — туда он их клал на ночь, чтобы они всегда были хоть как-то разглажены, — быстро одевался, завязывал на госпитальной рубашке все тесемки и отходил к окну.
Сапер смеялся:
— Ага, невеста идет...
У изголовья кровати усатого командира саперного взвода стояло два костыля, и Андрей, свирепея, хватал один из них.
— А костылями по голове не хочешь?
Сапер, давно привыкший, понявший его характер — вспыльчивый, но и мгновенно отходчивый, смеялся еще сильнее:
— А ты сразу двумя. Зайдет невеста, увидит, как ты сразу двумя костылями шуруешь... О-о, скажет, жених знатный, работник ловкий — такого упустить нельзя.
— А-а, иди ты... — Андрею Даниловичу уже было стыдно за свою вспышку.
Лицо его и так всегда слегка розовело при ее появлении, а от подначек сапера оно и вообще становилось возбужденно-красным, и врач, заходя к ним в палату, от этого тоже немного смущалась.
— Андрей, я же вас просила перед обходом лежать на кровати, — мягко говорила она и почти умоляюще добавляла: — Мне же еще столько людей осмотреть надо... Раздевайтесь быстрее...
— Сейчас. Отвернитесь только, — бормотал он, чувствуя себя в этот момент окончательным дураком.
Она подсаживалась к саперу и разговаривала с ним до тех пор, пока Андрей не укладывался на кровать.
Потом она подходила к нему, уже окончательно сосредоточенная, бесцеремонно сдергивала до пояса натянутое им до подбородка одеяло, осматривала его, ощупывала шею, плечо, бок и задавала быстрые точные вопросы...
А на другое утро все повторялось: не мог он, хоть умри, заставить себя встретить ее валяющимся на постели.
В начале лета, едва отцвела сирень во дворе госпиталя, с Андрея сняли все бинты. Он окончательно пошел на поправку и чувствовал себя так, что хоть сейчас на фронт. В то утро во время обхода, внимательно осмотрев его, проверив пальцами все рубцы, она не сразу, как обычно, ушла, а как-то спокойно, расслабленно посидела рядом, внимательно поглядывая на него.
— Мужественный вы человек, честное слово, — наконец сказала она. — И очень сильный. Далеко не всякий бы такое выдержал.
Еще раз внимательно, откинув голову, осмотрела его долгим взглядом.
Женщин Андрей знал плохо, но каким-то чутьем неожиданно уловил в ее взгляде не только врачебный интерес, но что-то еще и другое. Сразу засмущавшись, он сообразил, что лежит на кровати, укрытый одеялом лишь до пояса, что нет на нем даже ночной рубашки, что плечи, руки, грудь его голы, и быстро натянул одеяло на горло.
Щеки ее порозовели. Она отвела взгляд и сказала:
— А я вам принесла подарок.
Вынула из кармана халата круглую железную коробку из-под леденцов и потрясла ее. В коробке тяжеловато забрякало.
— Что там? — еле поборов смущение, спросил Андрей Данилович.
Она открыла крышку и высыпала себе на ладонь горку зловеще-сизых, опаленных кусочков металла, пошевелила горку пальцем:
— Шестнадцать... Да.
Он понял — осколки мины.
— Вот сволочи! — вспыхнул Андрей.
У нее удивленно дрогнули ресницы.
Он густо покраснел и забормотал:
— Извините, пожалуйста... Извините. Это я о немцах подумал.
Она засмеялась. Потом ссыпала осколки в коробку, закрыла ее и подала ему:
— На память. Как говорят: живи и помни.
— По штучке небось пришлось вытаскивать? — спросил он.
— Пришлось уж, да... Еще вот что хочу честно сказать: не уверена, что какой-нибудь осколок там не остался. Это не страшно. Но боли иногда могут быть.
Вскоре ему впервые разрешили выйти в воскресенье в город. К этому времени пришел приказ о присвоении ему звания капитана. Он прикрепил на новые погоны по четыре маленьких звездочки, начистил ордена и пуговицы на мундире, надел неношеные хромовые сапоги и с утра отправился к ней в гости. Дом ее стоял недалеко от госпиталя, в центре города. Он вошел в подъезд и решительно поднялся по крутой каменной лестнице на третий этаж. В дверь квартиры, обитую старым порванным одеялом с лохмотьями почерневшей ваты из дыр, был вделан механический звонок с плоской ручкой, похожей на сердечко, и с отштампованной на металле вежливой надписью: «Прошу повернуть».
Открыла пожилая женщина в гладком темном платье с желтоватым от старости и от утюга кружевным воротничком.
