Василий Росляков - Витенька
Роев явился с гремящей паяльной лампой, поджег ею хворост и заторопился к мотоциклу. Все ему хотелось делать самому; он хохотал и все успевал привести в движение. Шумела паяльная лампа, горел, потрескивая, костер, шевелились возле костра вываленные из мешка раки. Сашок собирал их палкой, не давая расползаться в ночной траве. Рукой трогать боялся.
— А что я говорил? — сказал Бритвин. — Припаяли, как на фабрике!
— Хо-хо! — ответил черт Роев-Разумовский и резко опустился над шевелящейся клешнястой кучей. Быстро двигались его руки. — Ты их, Сашок, вот так, за панцирь. Не бойсь! Видишь, этот уснулый, долой его. — Роев бросал через плечо уснулых. — А этот… обороняется, живой. Значит, в ведро его, в кипяток.
Потом, обжигаясь, мы ели сваренных в соленой воде раков. Трещала скорлупа в зубах Роева, с усердием работал Сашок, поглядывая на взрослых. Бритвин мычал, причмокивал от удовольствия. У меня горели натруженные губы. Раков становилось все меньше, зато рядом вырастал ворох скорлупы, усатых голов, выеденных клешней и шеек. Одна только Маня сидела поодаль, куда почти не доставал свет, сидела безучастно, как сонная птица.
Тьма лепилась вокруг огня и за нашими спинами непроглядная.
— А теперь, — сказал Роев, — пожалуйте в мои покои.
Мы спустились в землянку, освещенную керосиновой лампой. Собственно, это была не землянка, а русская печь, вкопанная в землю. Был еще подход к этой печи. С одной стороны дощатые нары, с другой — земляные ниши, выемки, ступеньки, заставленные кухонной утварью.
— Зимой, — говорит Роев, — завалит снегом — не выберешься. Сидим мы с ней, с Маней, на печи, четвертинка, а то и поллитровка с нами — да песни поем. Как волки. Хо-хо!
Сразу бросилось мне в глаза два предмета: красная импортная мясорубка и том Бальзака. Я даже потрогал Бальзака, последний том. На это любопытство мое Роев сразу же ответил.
— Девиз жизни моей, — сказал он, — не корысть и не слава, а стремление познать.
Утром, когда мы снова подъехали к вигваму, из зарослей высунулась голова в черной, сдавленной с боков шляпе.
— Хо-хо! — крикнул оттуда Роев. И голова его снова ушла в зеленую чащобу. Но, видно, он заметил, что мы двинулись к нему. Голова опять вынырнула наружу, и Роев панически закричал:
— Не приближаться! Взрывчатка!
Он попросил погодить маленько. Тогда мы стали расспрашивать Маню об их житье-бытье.
— Живем, — ответила Маня и ушла в землянку.
При дневном свете стойбище Роева казалось уже совсем не загадочным, а даже скучноватым. Все эти заросли по берегам Иргиза, у ерика и озер, одинокие тополя и ветлы как бы случайно забрели сюда, в эту бескрайнюю заволжскую степь. А в глухую давность сплошь были тут леса.
— Хо-хо! — позвал нас наконец Роев.
При дневном свете и Роев был уже иным, лишь слегка напоминавшим черта. Эта черная шляпка, подогнутая с боков, и в редкой бороде рот с отдельными, закуренными до желтизны зубами, да круглые, немигающие, лихорадочно живущие глаза.
— Про взрывчатку пошутил, — успокоил он нас. — Хотел работу закончить, кролики маленько порушили.
Роев опустился на колени перед своим сооружением из глины.
— Это, — показал он на сооружение, — наш остров. Иргиз, ерик, озера. Вот тут, — он продавил пальцем ямочку, — находимся мы.
Георгий Григорьевич взял ведро и заполнил Иргиз, ерик и озера водой. Получился и в самом деле макет нашего острова. Откуда-то он точно знал, в пределах миллиметров, сравнительные уровни в Иргизе, ерике и озерах. Все эти водоемы он соединил протоками, им самим отсыпанными плотниками в единую водную систему. Плотниками он регулировал уровни воды в озерах и ерике, по своему усмотрению направлял поток воды то в одну, то в другую сторону. Зачем? Это было необходимо. Роев-Разумовский занимается здесь ихтиологией. Он уже отсадил в крохотном ставке с десяток сазанов и будет скрещивать их с лещом, чтобы вывести новую породу. Вот здесь сазан будет метать икру. Когда подрастет малек, он посылает его вот сюда. Тут ему будет вольней и безопасней, потом рыба переводится в другое место и так далее.
Нежной шершавой рукой Роев поглаживал выступы рельефа, закрывал и открывал плотники, гонял туда и сюда предполагаемую рыбу, комбинировал что-то с икрой и молокой и все говорил и говорил, быстро, с увлеченностью фанатика, так что капельки влаги вырывались у него вместе со словами из черного, почти пустого рта. Потом он как бы спохватился и махнул на все это рукой, засмущался перед великими своими замыслами.
— Да что это я вас утомляю, давайте-ка устраивать гостей. — Он выпрямился во весь свой донкихотский рост, огляделся по сторонам и радостно воскликнул: — Эврика! В самый угол! — Роев показал туда, где под острым углом ерик впадал в Иргиз.
Мы продирались туда, в этот угол, на мотоцикле. Роев, вооружившись косой и топором, двинулся пешим ходом напрямик. Под вековой ракитой он выкосил место для нашего маленького лагеря, тихого, защищенного от всех ветров. Потом вырубил два стояка, колья и мгновенно, в течение трех минут, поставил палатку. За это время он успел еще показать, каким узлом следует закреплять веревки, чтобы при надобности можно было свернуть палатку за две с половиной минуты. Я успел уже понять, что отшельник Роев-Разумовский умел делать все: и скрещивать рыб, и обращаться с косой, и ставить за три минуты палатку, и работать с паяльной лампой, сооружать плотины и ловить раков. Причем делал каждое дело так, словно занимался им всю жизнь.
Рядом с палаткой Роев соорудил кухню, а для Саши вырубил спуск к ерику с очень удобными ступеньками и очень удобным сиденьем у самой воды. Насадив на крючок червя, он вручил юному рыболову удочку. Мне, рыболову более требовательному и серьезному, вырубил проход к Иргизу. И в последнюю очередь на самом острие слияния ерика с Иргизом построил маленькую пристань — это для стирки, мойки и купания. На наших глазах утюжок дремучей земли преобразился, стал сразу обжитым и приветливым. Роев оглядел все это хозяйство круглыми своими глазами и, довольный, прицокнул языком:
— Хо-хо! Жить можно!
Бритвин пожелал нам удачи и отправился по своему инспекторскому маршруту. Иргиз и многочисленные озера Прииргизья были его поднадзорной зоной.
Бритвин уехал. Роеву не хотелось оставлять нас. Но так как был он человеком интеллигентным, он вздохнул с грустью и сказал:
— Не буду обременять вас. Что понадобится — дайте знать. — И, вместо того чтобы вернуться к своему вигваму, к своим ихтиологическим занятиям, присел на крутом берегу ерика и стал тихонько смотреть вниз, в вырубленный им спуск, где визжал от хорошего клева Саша.
Я торопился, путался в леске, не мог как следует привязать крючок. Хотелось поскорей к воде, поскорей забросить поплавок в дикую зеленоватую воду Иргиза. Одно название — Иргиз — вызывало шум в висках. Не терпелось затаить дыхание перед зеленой водой и мучительно ждать первой поклевки. Но я видел грустно сгорбленную спину присмиревшего отшельника, остро проступившие под черной робой лопатки, подогнутую с боков шляпу, и это мешало мне думать о своих радостях.
Ночью, когда мы выкурили из палатки комаров и легли, я долго не мог уснуть, потому что в подмытый берег без конца хлюпалась вода. У этой воды была ночная жизнь. То она урчала там, то влажно возилась и захлебывалась. А еще от ветра по-разному, то так, то еще как-нибудь, перешептывалась невидимая ракита. Переставала шуметь, а потом принималась снова. А кусты терлись друг об друга так, что получалось: вроде ходит кто-то возле палатки. Походит и перестанет. И опять начинает ходить.
— Папа, кто там ходит?
— А ты спи. Никого там нет.
— Может, есть, выгляни.
Я выглянул, но в холодной и влажной тьме никого не увидел. Только еще слышней захлебывалась вода. Я лежал, слушал эту чертовщину, думал о Роеве и все же уснул.
— О-хо-хо! — разбудил нас голос отшельника.
Солнышко поднималось из зарослей, и наш утюжок снова стал по-дневному уютным.
Роев держал банку с молоком и улыбался почти порожним ртом. Он пришел поделиться дарами своей козы. Вместе с Роевым мы сели пить чай.
И вчера, и сегодня, все время у меня вертелись на языке разные вопросы к Роеву. Весь он был непонятный для меня. Но спрашивать я почему-то не решался. Мне казалось, что любой мой вопрос может его обидеть. А он размачивал сахар в кружке, прихлебывал горячий чай и, кажется, тоже ждал моих вопросов. И, не дождавшись, стал спрашивать сам. Сначала спросил о рыбалке. И когда я ответил, что рыбалка так себе — мелкий окунь, густерка и так далее, Роев сказал, что придется ему выделить из своего ставка пару племенных сазанов.
— У одного профессора-ихтиолога, — сказал я, — говорится в статье: «Надо дать советскому человеку радость выуживания крупной рыбы». Я надеялся, что тут, на Иргизе, получу эту радость. Но что-то не получается.
