Юрий Пензин - К Колыме приговоренные
Решив разжечь костёр, Сёмин пошёл за дровами. Запнувшись в кустах за скрытую в траве корягу, он упал и сильно поцарапал лицо. «Всё! Хватит! Завтра же домой!» — решил он. Однако когда Сёмин разжёг костёр и успокоился, домой он выбираться раздумал. С его ногой, вывернутой в коленке ещё в детстве, по тайге и болотам дорога ему не под силу.
Посоветовал Сёмину отдохнуть и набраться новых впечатлений на природе начальник экспедиции Кукин. «Всё, — сказал он ему, — своё ты, Сёмин, сделал! Полугодовой баланс подбил, бери отпуск и с моими орлами марш на природу. А поможешь им — получишь по наряду». Работал Сёмин в экспедиции бухгалтером, и что там говорить; калькуляторы и счёты за зиму ему надоели, как горькая редька. А тут случай, так почему бы им не воспользоваться! Надеялся Сёмин, что и с товарищами своими найдёт общий язык. Ведь все они были из простого народа: Дядин работал в экспедиции кузнецом, и было видно, что выше кувалды он никогда не поднимется, Генкин всю жизнь перебивался на подсобных работах, а Гуров до инвалидности был промывальщиком, а когда обморозил ноги, и на одной из них ему отрезали пальцы, стал истопником.
Однако с первых же дней рыбалки Сёмин почувствовал, что своих товарищей он не понимает. Началось это с динамита. На одной из рыбалок, в глухой заводи, они так ахнули, что вся рыба — от мальков до крупной — всплыла вверх брюхом. «Да это же злостное браконьерство!» — хотел крикнуть он, но этого ему не дал сделать Гуров.
— Греби её лопатой! — крикнул он, а сам с Дядиным стал заводить на неё сеть.
Не нашёл он общего языка с ними, когда вернулись они с рыбалки. Привыкший к порядку и точному учёту, Сёмин, перекладывая рыбу из лодки в тару, взялся её считать поштучно. Увидев это, Генкин расхохотался;
— О, арихметик нашёлся!
Сёмин не знал, что на промысловой рыбалке поштучный учёт рыбы никто не ведёт, считают её мешками.
Не поняли Сёмина и вечером, за картами. Видя, что эти карты перерастают в ругань, он предложил:
— А не сыграть ли нам, ребята, в шахматы?
— Чего? — не понял его Генкин.
А Гуров и Дядин в его сторону даже не посмотрели.
На следующий день, утром, они предложили Сёмину на рыбалку с ними не ходить, а остаться в избушке и готовить ужин. «Ну, уж нет!» — решил Сёмин и первый сел в лодку. Никто ему ничего не сказал, однако на рыбалке для него это не прошло даром: все делали вид, что рядом с ними Сёмина нет, а когда он бросился помогать вытаскивать из реки сеть, Гуров его обрезал:
— А это ещё зачем?
А вечером в тот день прикатил к ним начальник экспедиции Кукин на своём водомёте. Прикатил он не один, а с девкой. Узнав её, Сёмин ахнул: девкой оказалась его сотрудница, кассирша Инина Верка. «Да она ж ему в дочери годится!» — не понял Кукина Сёмин. А Кукин прикатил не только с ней, но и с водкой. Вечером у костра состоялась большая пьянка. Верка через этот костёр сначала прыгала и, как дура, смеялась, а когда напилась, плясала около него, изображая из себя цыганку. Потом Кукин увёл её в избушку и долго оттуда не возвращался. Утром, набив рюкзак икрой, а водомёт рыбой, он собрался уезжать. Провожать его Сёмин не пошёл, но всё, что происходило на берегу, видел и слышал. На посошок все там выпили, а прощаясь, Кукин сказал:
— Молодцы, ребята! Так держать! — и спросил: — Может, надо чего, говорите.
И тут произошло такое, чего Сёмин никак не ожидал. Весело рассмеявшись, Генкин сказал ему:
— Начальник, арихметика забери!
Кукина словно ударили по голове палкой.
— Ни в коем случае! — вскричал он. — Мне этот Сёмин на работе плешь — во как проел! Нет, нет, и не просите! Не возьму!
Сёмина бросило в жар. Да что же это такое?! Выходит, правильный бухгалтерский учёт материальных и денежных ценностей в экспедиции ему поперёк горла! Да и Генкин — тоже хорош! А ещё земляк! «Ну, погодите!» — злился Сёмин. А рыбаки, возвращаясь с реки, возмущались:
— Водки — и по бутылке на рыло не привёз, а икры и рыбы хапнул на два ящика, — ругался Гуров.
А Генкин, поравнявшись с Сёминым, расхохотался:
— Вот она — твоя арихметика!
2Выбрасывая в ночь последние блики, вяло догорал костёр, с реки тянуло холодом, отяжелевший от сырости туман, казалось, уже никогда не рассеется, и утром не будет на реке ни солнца, ни голубого неба, ни щебета птиц, ни ласкового дуновения ветра; а днём этот туман станет душным и липким, в ночь же снова отяжелеет от сырости, и так будет всегда, пока существует и сама река, и похожая на якутскую юрту избушка, в которой всё ещё дуются в карты и переворачивают друг на друга столы с грязной посудой. «Вот так и в жизни, — думал Сёмин, — всё — как в этом тумане. Тыкаешься в ней, как слепой котёнок, а куда, зачем — и сам не знаешь». А жизнь и на самом деле обделила Сёмина главным: она уже с детства направила его не по тому пути, который был ему предназначен призванием, а по другому, ею самой выбранному.
Уже тогда, в своей деревне, Сёмин так отдался во власть окружающей его природы, что кроме её, казалось, ничего и не видел. Когда приходила весна и прилетали ласточки, глядя, как они весело стригут голубое небо, ему казалось, что и он вместе с ними со свистом режет нагретый солнцем воздух; летом, слушая шорохи леса, он с замиранием сердца ждал, что из него сейчас кто-то выйдет и позовёт его с собой, и от этого ему было и страшно, и вместе с тем так хотелось, чтобы его туда-увели и показали то, что он никогда ещё в жизни не видел; осенью, когда вода в реке становилась прозрачной, как оконное стекло, в глубоких её омутах он видел не только испуганное выражение своих глаз, но и волшебное таинство подводного мира. Первыми книжками Сёмина стали рассказы о знаменитых путешественниках. Читая о Пржевальском, он вместе с ним открывал в Монголии новые кочевые племена, на Тибете изучал горные ледники и беседовал с далай-ламами, а с Арсеньевым ходил по следам уссурийских тигров и исследовал горы Сихотэ-Алиня. И быть бы Сёмину путешественником, так нет — жизнь повернула по-своему. А случилось это так.
На летних каникулах после шестого класса, выгоняя колхозных коней в ночное, он упал со своей лошади и поломал ногу. В больнице её срастили, но оказалось, не так, как надо, а когда срастили заново, она оказалась кривой в коленке. После седьмого класса, распределяя ребят по работам, председатель колхоза сказал ему: «Всё, сынок, по физической части тебе — не дорога», — и направил его учётчиком поступающей на склад сельскохозяйственной продукции. От обиды неизвестно на кого ночью Сёмин плакал, а потом, на работе, видя, как сверстники гарцуют на лошадях и даже водят трактора, до боли в сердце завидовал им. После десятого класса Сёмин уехал в город и, надеясь неизвестно на что, подал документы для поступления в университет на географический факультет. «Что вы, — сказали ему в университете. — У нас и от здоровых отбоя нет!» Вернулся Сёмин в свою деревню убитый горем и долго не знал, что делать. Кого-то из его сверстников уже весело провожали в армию, кто-то собрался ехать на далёкую новостройку, а ему, с его ногой, и эти пути были заказаны. И опять выручил председатель колхоза. «Не вешай носа!» — сказал он ему и, заявив, что не место красит человека, а человек место, определил его в колхозную бухгалтерию на учёт материальных ценностей.
Известно, деревня испокон веку не терпела тех, кто сидел в конторе за бумагами. Не стал здесь исключением и Сёмин. «Ишь, морду-то отъел!» — говорили о нём в деревне. И это несмотря на то, что морда его толстой никогда не была. А когда у него стала гноиться нога на месте перелома и он обратился в больницу, о нём стали говорить, что он ещё и симулянт. Он даже слышал, как одна из деревенских баб говорила в конторе: «Сама в окошку-то видела, как он ногу гвоздиком ковырял». А другая замечала: «Работать не хочет, вот и ковыряет». Сёмин хотел выйти к ним из своей бухгалтерии и сказать: «Дуры!», но не сделал этого, потому что знал: на бабий роток не накинешь платок. Через год не стали ладиться у него отношения с председателем колхоза. Началось это с того, что Сёмин обнаружил недостачу зерна на складе. Догадываясь, что зерно уходит налево, он написал докладную председателю. «Ну, ты даёшь!» — удивился председатель и для обсуждения его докладной собрал правление колхоза. На правлении Сёмин готов был провалиться сквозь землю. Выходило, что в сельском хозяйстве он большой профан и делает не то, что ему положено. Оказывается, зерно со склада налево не уходит, а, теряя там влагу, усыхает, а если и уходит, то не налево, а в соседний колхоз в обмен на запчасти к тракторам. Сёмину сделали выговор и предупредили: не лезь не в своё дело. После этого Сёмин совсем упал духом: значит, он не ко двору и простым колхозникам, и тем, кто руководит ими. Кто же тогда он? Выходит: ни то ни сё, или, как говорят, ни богу свечка, ни чёрту кочерга.
С тех пор Сёмин замкнулся в себе и кроме, как к счёт-фактурам и составлению месячной отчётности, ни к чему не прикасался. Однако продолжаться так долго не могло. Человек, как известно, всегда стремится к более полному выражению себя как личности, и если чего-то в нём недостаёт, он заполняет это другим. Неумные много кричат и машут кулаками, обиженные строят врагам козни, нищие верят в чудо. Колхозный же бухгалтер Сёмин, чтобы совсем не высохнуть на счёт-фактурах и месячной отчётности, по вечерам уносился в головокружительные водовороты далёкой от своего колхоза жизни. Вот он на полярной льдине, дрейфующей прямо к полюсу, ураганный ветер уже срывает палатку, термометр от мороза зашкаливает, он и его товарищи по-эскимосски ищут спасения в ледяных гротах. В Амазонии он прорубается сквозь тропические джунгли, кругом ядовитые змеи, мучает малярия, но Сёмин не сдаётся, он глотает хинин и пьёт водку. В Африке он покоряет Сахару, на Гималаях — ледник Джомолунгма. Представляя всё это, Сёмин забывает, что у него кривая нога и на все придуманные им подвиги он не способен. Наоборот, словно наперекор этому, уже в сибирской тайге потрёпанного медведем товарища он выносит на своих плечах к зимовью, на Индигирке бросается с утёса за товарищем, сорвавшимся в воду, и спасает его.
