Леонид Пасенюк - Люди, горы, небо
— Да он на шхуне, где же еще ему быть? Тоже мне Робинзон Крузо. Что он рассчитывает там найти?
А Юрий Викентьевич пожмет плечами и ответит что–нибудь необязательное, вроде:
— Между тем все эти банки–тряпки со шхуны — с потерпевшей шхуны, учтите! — они в его возрасте выглядят привлекательно, несут в себе, ну, что ли, элемент авантюризма, романтичности, воскрешают прочитанное в детстве у Стивенсона или еще у кого–нибудь.
— Э, времена флибустьеров, прятавших на островах сокровища, давным–давно прошли, — пробормочет Станислав.
И шеф, будучи себе на уме, улыбнется:
— В нашем положении на вес золота и компот.
Может, такой разговор состоялся, а может, и нет.
Уже когда немного свечерело, Юрий Викентьевич пришел на шхуну сам.
— Я так и знал, что вы здесь.
— Нетрудно было догадаться, — буркнул Витька.
Юрий Викентьевич задел низкую притолоку двери.
— Увы, строили с расчетом на низкорослых, — посетовал он и посмотрел в пробоину. — В общем вы недурно устроились. С видом на море. И пейзаж приятный, чисто геологический. Дайка типа поленницы. Симпатичная дайка, нужно будет ее прощупать.
Юрий Викентьевич не сразу нашел слова для беседы с этим, как он, наверное, считал, юным анархистом.
— Мне кажется, что вы не очень мудро поступили, предприняв такую… такую дипломатическую акцию… чуть ли не разрыв отношений.
— Может быть, — хмуро ответил Витька. — Но вы… разве вы не видите, каков он? Какой он эгоист и позер?
— Кстати, если это так, вам нетрудно было бы удостовериться в том еще раньше, еще в Москве, а?.. — Юрий Викентьевич призадумался. — Хотя да, в Москве не та обстановка. Но мне лично не о Станиславе хотелось бы повести речь. Не о его плюсах и минусах. Плюсы и минусы есть и у меня и, вероятно, у вас, Виктор. Конечно, нужно стремиться к тому, чтобы количество плюсов увеличивалось, а минусов — уменьшалось. В принципе. Но, Виктор, взгляните–ка на этот фон. На это угрюмое море, на непропуски. На ту вон чахлую птичку, что потрошит выброшенную прибоем водоросль. Это наш общий враг. Даже птичка. Они мне уже осточертели. Перед лицом этого общего врага мы должны быть едины, иначе нам… иначе нам труба!
Он выделил голосом слово, чуждое его словарю.
— Вы думаете, у нас такое безвыходное положение? — тихо спросил Витька.
— Нет, почему. Нас могут снять отсюда в любой час — случайно или в результате каких–то планомерных поисков. Боюсь только, что где–то уже найдены следы потерпевшей крушение шхуны и поиски решено прекратить. Что ж, резонно. — Юрий Викентьевич похлопал Витьку по плечу. — Я не умею утешать, скорее я способен нагнать тоску, а?.. Но ведь вас не нужно утешать: вы человек уже достаточно крепкий, чтобы противостоять невзгодам. Короче говоря, мы должны быть готовы к худшему.
— Вы хотите, чтобы я возвратился в лагерь?
— Хочу ли я!.. Вы обязаны возвратиться.
Плечи у Витьки сникли.
— Я ведь слишком громко разговариваю, слишком громко смеюсь, и не так рублю дрова, и вообще я для него законченный тупица!
— Положим, это неправда, это мнительность, — мягко возразил Юрий Викентьевич. — Да, он привык повелевать, читать нотации, это у него есть, что поделаешь, — слава! Не у всех такие крепкие позвоночники, чтобы не завибрировать под тяжестью славы. Он резковат — что поделаешь, нервы, мы попали в основательную переделку. Иногда они сдают и у спортсменов. Нужно быть терпимей к нему.
Витька пристально посмотрел на Юрия Викентьевича. У Витьки сухо блестели глаза.
— К нему быть терпимей! Подумаешь, какая примадонна! Пусть он идет ко всем чертям.
Юрий Викентьевич присел на койку: ему нельзя было стоять в кубрике во весь рост. Наверное, его утомлял этот разговор.
— У нас общая платформа, — сказал он сдержанно, — поймите вы это. Не глупите. Самое последнее дело в нашем положении отвечать грубостью на грубость. Да это и недостойно мужчины — вести себя на манер базарной торговки.
— Это он ведет, — обескураженный изменившимся тоном Юрия Викентьевича, пробормотал Витька.
— Вы ему не уступаете, к сожалению. Уж во всяком случае, он старше — поищите в вашем багаже капельку элементарного уважения, где оно затерялось там у вас, среди какого тряпья?.. И потом, нужно учиться умению владеть своим голосом. Не нужно кричать. Крик — следствие болезненных эмоций. Когда–нибудь я вынужден буду сказать об этом и Станиславу. Но для начала говорю вам.
Витька молчал. Он не знал, какие тут говорить слова. Стыдно было признаться даже самому себе, что Юрий Викентьевич прав. Что, может быть, высшая доблесть в жизни — именно уметь держать себя в кулаке. Именно умение владеть собой есть признак недюжинной, уверенной в себе натуры. Вера в здравый смысл коллектива и ответственность за судьбы людей — вот что стоит сегодня за спокойствием Юрия Викентьевича. Хотя где–то про себя он, конечно, волнуется и переживает. Он переживает, конечно!
Витька размышлял об этом наспех и раздерганно, мысли его пришли в смятение, голос Юрия Викентьевича доходил до сознания уже заторможенно, приглушенно, сквозила в нем дружеская доверительность:
— Давайте так: будто вам тридцать шесть, а мне восемнадцать. Нет, давайте лучше отойдем от возраста вообще и посмотрим на вещи одними глазами, с одним и тем же, образно говоря, фокусным расстоянием. Так вот: Станислав обладает завидными познаниями — правда, он их почему–то не успел в жизни пристроить к делу, но это разговор другой. Он и опытней нас просто–напросто. Жизнеспособней. Наконец, чистосердечно посчитайте, сколько Станислав сделал нам хорошего…
А Витька думал теперь не о Станиславе, он думал о Юрии Викентьевиче. Он думал: разве такое уж благо — спокойствие, разве так уж важно во всех случаях жизни стараться не повышать голоса? Как понять все это? Потому что Витька не хотел брать на веру все, что ему ни подсовывали в качестве оснастки для характера, любую снасть ему нужно было испытать на прочность. А ну как не пригодится, а только помешает ему в будущем, только повредит?! Юрий Викентьевич, конечно, славный, честный и справедливый человек, но то, что годится для него, может не подойти Витьке. Юрий Викентьевич, наверное, любит теплые и блеклые цвета, Витька же, напротив, яркие и злые.
Юрий Викентьевич добр, и при всей своей кажущейся умудренности он житейски беззащитен и раним. Эту беззащитность и ранимость он подсознательно угадывает и у других, у всех, с кем общается, даже у Станислава.
Сумеет ли Витька быть таким душевно добрым и деликатным? И нужно ли это ему? Годится ли доброта для всех случаев жизни? Этакий пацифизм внутреннего пользования? А?! Ответьте Витьке, шеф! Ответьте!
Но Юрий Викентьевич приумолк. Он и так многое уже сказал. Пусть Витька переваривает. Пусть он все это усвоит. Пусть он поймет, что низко и жестоко было тогда, на перевале, уходить от Егорчика втихую, не пожелав лишний раз крикнуть ему для ориентировки! Егорчик, конечно, вел себя тогда преотвратно, но зачем же мстить ему за это? Егорчик доставил отряду уйму хлопот — что же теперь, растерзать его за это на мелкие части?
Думай, Витька, был ли ты тогда прав. Был ли прав тогда Станислав. Думай…
Значит, Станислав все–таки плох? Тогда почему же Юрий Викентьевич ругает Витьку за неприязненное к Станиславу отношение? Где Станислав плох, а где хорош? Опять–таки нужно разобраться. Думай, Витька, думай…
— Ладно, — сказал Витька нехотя, — я вернусь в лагерь. Я все равно вернулся бы, даже если бы вы ничего не говорили, я же понимаю, в одиночку трудно. Только… Только вы идите, а я потом… я сам…
Глядя вслед Юрию Викентьевичу, в труднообъяснимой связи со всем тем, о чем тут недавно говорилось, он решил вдруг, что, если случится худшее и придется помирать, Юрий Викентьевич умрет первым. На нем лежит ответственность. Она старит и гнет. Немного поразмыслив, Витька пришел к горькому выводу, что следом за шефом умрет и он. У него мало иммунитета против внешних раздражителей, не успел еще выработать жизнестойкости. А потом, может быть, придет черед Станислава. Вообще он достаточно тренирован и проживет долго.
Витьку поразило, что в его наивном распределении очередности, кому когда умирать, Егорчику неожиданно досталось последнее место. Что ж, рассудил Витька, он достаточно безличен. Безличен, а может быть, и подл. Кто его разберет! Такие, всем на удивление, переживают других. Будет грызть землю, а выживет.
«Тоже мне провидец, — посмеялся над собою Витька. — Старец какой вещий».
Он долго смотрел на удаляющегося Юрия Викентьевича, думая о нем тепло. Походить на него решительно во всем почему–то не хотелось, а все же стоило бы поучиться той сдержанности чувств, за которую Станислав ратовал в искусстве, но которой в жизни, в повседневном быту отличался как раз не он, а шеф.
