Николай Бондаренко - Будни и праздники
Влажные лукавые его глаза посерьезнели. Он не то спросил, не то произнес утвердительно:
— Не веришь, что я надолго здесь задержусь?
— Ты догадливый.
— Стараюсь.
— Смотрела твою трудовую книжку. Как справочник, куда пойти работать!.. Много названий.
— Обижают меня часто, оттого и увольняюсь. — Она ощущала на щеке его дыхание, и это мешало ей сосредоточиться, чтобы оценить, искренне ли он говорит. — А вообще, если ко мне по-человечески, то и я покладистый.
— Но разве ты ребенок, чтобы на всех обижаться?
— Натуру не переделаешь, начальник.
А когда женщины принялись готовить стол к чаепитию, он негромко, чтобы не привлекать внимание остальных, предложил:
— Хочешь, расскажу про себя самое главное?
Тут он впервые осознал, что Турсынгуль не так уж проста, как казалось поначалу. Она произнесла с явным намеком:
— Когда пьяные изливают душу, какая им может быть вера?
— Господи, для меня эти рюмки, что слону — ириски.
— Тогда начинай.
Возникло у Николая зыбкое ощущение, будто она отдаляется от него. Только что отзывалась на каждое слово, а вот уж замкнулась в себе, и ему приходилось напрягать голос, чтобы быть услышанным. Задиристо кивнул на дверь:
— Выйдем? Там и объясню, а?
— Пойдем!..
В коридоре накинул на Турсынгуль свою куртку, вышел первым, глубоко вдохнул холодный воздух. Она остановилась рядом, выжидательно поглядывая на него и чувствуя чужой, но приятный запах, шедший от куртки.
Прозрачно светились окна домов. В чуткой вечерней тишине взлаивали собаки. На дальнем шоссе, за домами, ночным жуком гудела машина, уходившая в город.
— Это правильно, что ты не доверяешь, — спокойно произнес Николай. — Когда мужик с ходу обещает выложить все, что у него на сердце, значит, есть у него своя корысть.
— Спасибо, что объяснил. Теперь буду знать…
Он развел руками: дескать, невелика услуга.
— А если всерьез, долго на одном месте действительно не сижу. Не выношу, когда на меня давят, понимаешь?
— То есть как давят?
— Ну, приказывают, заставляют… Все внутри переворачивается, и остается или драться, или уходить. А драться — зачем? Еще срок схлопочешь.
В нескольких шагах от них возник приземистый, неправдоподобно широкий силуэт. Скрипнула галька под грузными шагами, и раздался голос Назырбая:
— Чего стоим?
— Воздухом дышим. А что запоздал?
В слабом свете, падавшем из окна, было видно, что Назырбай одет в потрепанное трико, отвисшее на коленях, старую рубашку и телогрейку, накинутую на плечи, и что в руке у него — ведро. Он жил в соседнем доме — для одиночек, и, видно, не в гости собрался, а вышел по домашним делам. Однако Николай, словно ничего не замечая, радушно продолжал:
— Заждались тебя, неторопкий ты товарищ. Но есть еще заначка, пойдем!..
Назырбай повернулся к нему спиной, как к пустому месту, пристально посмотрел на Турсынгуль, и дальше пошел разговор, загадочный для Николая:
— Миясар привет шлет…
— Спасибо, Назырбай. Будешь писать — передай, чтобы берегла себя и детей. — Турсынгуль говорила бодрым приветливым голосом, в котором, однако, не было тепла. Так вежливое начальство разговаривает с надоевшим посетителем: и выставить его невозможно, и усовестить трудно. — Пусть Миясар быстрее сюда приезжает.
— Ты не знаешь, кто ей все время пишет?
— Не знаю…
Он ушел, ничего не сказав Николаю. Силуэт мелькнул на фоне окон соседнего дома и расплылся в черном квадрате крыльца. Николай и Турсынгуль прислушались, не скрипнет ли дверь, но было тихо, и они так и не поняли, зашел Назырбай в дом или остался на крыльце.
— Смурной дядя, — определил Николай.
— Не надо так…
— Ради бога! — пренебрежительно пожал он плечами. — Было б о ком судачить!..
Назырбай стоял на крыльце, не ощущая холода, заползавшего под рубашку, и глядел в темноту. До него доносились обрывки слов, медленно гаснувшие в тишине. Он не мог разобрать, о чем они там рассуждают, и в горьком недоумении думал, что общего может быть у Турсынгуль и этого смазливого парня. Она ведь — умница, а Николай — балаболка, у которого только и достоинств, что всегда отглаженные брюки.
Как изменилась Турсынгуль! Раньше она бы на такого и не взглянула и уж тем более не стояла бы с таким ночью. А сейчас — пожалуйста, да еще куртку его накинула на плечи. Когда это Николай успел стать для нее настолько близким, чтобы в его куртке отогреваться?.. Неприлично.
Год назад, когда он приехал в Алангу, Турсынгуль была совсем другой. Неразговорчивая, платок вечно надвинут на лоб, глаза — непроницаемые. Держалась скромно и вроде бы неприметно, так, по мнению Назырбая, бригадиры себя не ведут. Но вот что удивило его с самого начала: в бригаде Турсынгуль уважали. Сам-то он в первое время разговаривал с ней свысока: ему ли, каменщику высшего разряда, слушаться какую-то женщину?
Да и вообще, ее ли это дело — руководить коллективом? На такую должность нужен горластый мужик, умеющий, если нужно, заставить людей работать так, как требует обстановка, не робеющий перед начальством, если надо защищать интересы товарищей. А тут — женщина, мелковатая даже по фигуре.
Не сразу он понял, почему не опытный дядя Костя и не кто-нибудь другой, а именно Турсынгуль — бригадир. Он почувствовал, какой у нее характер, когда однажды, сомлев от жары, отказался разгружать грузовик с кирпичом. Турсынгуль не стала ни нервничать, ни голос повышать. Постояла перед Назырбаем, без робости заглянула ему в глаза:
— Ладно, сам назови, кого вместо тебя ставить.
А кого назовешь? Когда речь идет о тяжелой и в то же время грошовой работе, язык не поворачивается предложить вместо себя товарища. И потому Назырбай тогда посопел от злости и, надев рукавицы, молча полез в кузов машины. Загнала его бригадирша в угол, ничего не скажешь.
Такой уж у нее подход. Если же все-таки упрямится человек, Турсынгуль его не уговаривает. Обращается прямо к бригаде:
— Ну что ж, давайте за него поработаем. Другого выхода нет. Кто-то ведь должен дело делать!..
И тут за упрямого товарища принимаются все, потому что никому не хочется вкалывать за него. Разговор обычно бывает недолгим, без грубостей, но и без недомолвок:
— Все, браток, должно быть по справедливости! Сегодня, как говорится, ты, а завтра — я… Не беспокойся, у нас не бывает так, чтобы один все время получал выгодную работенку, а другой, понимаешь, ходил неумытый. Но уж если Гуля велела, значит, так нужно.
И человек или соглашается, или подает заявление об уходе: бригада не любит тех, кто норовит на чужом горбу в рай попасть.
Умеет Турсынгуль и за товарищей постоять. Да еще какая принципиальная, просто удивительно. Был такой случай: прораб нехорошо обругал Шуру за нерасторопность. Сорвался инженер, с кем не бывает; особенно если до плана еще ой как далеко, а до конца месяца три дня осталось. Шура всплакнула и успокоилась, отходчивая душа. Турсынгуль же и прораба отчитала, и до управляющего трестом дошла. И пришлось инженеру при всех извиняться перед Шурой. Вот так.
Турсынгуль и других не обижала, и для себя не искала легкого дела. А если что у нее не получалось, то не стеснялась и совета спросить — не строила из себя начальства! Потому-то Назырбай и стал относиться к ней, как и все в бригаде, по-дружески.
Жалел, когда после смены ей еще приходилось идти на всякие совещания, не позволял на стройплощадке носить тяжеленную арматуру, по-родственному рассказывал о своей семье, оставшейся в Намангане. И день ото дня ее глаза становились все приветливей, хотя она по-прежнему оставалась молчаливой.
А потом Назырбаю перестало хватать тихого дружелюбия Турсынгуль. Хотелось, чтобы она ему доверялась, чтобы делилась тем, о чем думала. Конечно, не потребуешь от женщины: «Расскажи о себе!» Но если самому быть открытым, то рано или поздно и она станет доверчивей. Вот он и спешил к Турсынгуль с разными мыслями, историями. Она слушала терпеливо, иногда с интересом, но сама не спешила открыться. Наоборот, чем дальше, тем чаще избегала его разговоров.
Назырбай терялся в догадках, что за напасть, пока однажды дядя Костя не задержал его после смены:
— Давай по-мужски, а? Ты чего к Гульке пристаешь?
— За такие слова я знаешь что могу?
Жилистый, сухонький, с отвисшими редкими усами, дядя Костя оглядел его, как бывалый каменотес — гранитную глыбу, которой предстояло придать божеский вид.
— Я ж по-хорошему!.. Ты далеко от семьи, баба тебе необходима, дело житейское. Но Гуля — не из таких, поэтому не беспокой человека.
— Э-э, тебя не касается.
— Нет, брат. Мы много пережили и переделали вместе, она нам не чужая…
Еще не успев как следует обдумать его слова, Назырбай уже знал, что в чем-то дядя Костя не ошибся. Но только в чем-то! Если уж на то пошло, вон Шурка то и дело оглядывается на него, Назырбая, так что насчет женской ласки все могло бы решиться просто. Да разве похож он на козла? И разве его не мучает совесть, что он может предать своих детишек, а их пятеро? Но стоит Турсынгуль только появиться — и воля куда-то пропадает, и он мигом оказывается рядом с ней, и заговаривает, и ловит взгляд… До чего же легко люди судят о других. Неужели и Турсынгуль считает так же, как дядя Костя?
