Николай Бондаренко - Будни и праздники
Или взять Михаила. С ним и водиться-то опасно. Пьет и еще бахвалится: «Я, девки, бормотолог!» Это — как ученое звание у него за то, что хлещет винцо, прозванное «бормотухой».
Бывали в бригаде и другие мужики, и немало. Однако поработают немного — и расчет им подавай. Что их не устраивало, определить невозможно. Жилье в Аланге дают приличное, зарплата — в норме: и за отдаленность, и за безводность идут немалые деньги. Правда, здесь, на газовых промыслах, летом жарко до обмороков, потому что кругом — пустыня. Но за такое неудобство и начисляют коэффициент. Кто б его давал, если б в Аланге был курорт?
Нет, не находилось никого, пригодного Сергею в товарищи. Разве что Назырбай, но к нему не подступиться: привык командовать молодыми. Мол, раз ты моложе меня, слушайся и подчиняйся, как положено по народным обычаям. А Сережке обычаи ни к чему — кто их выдумал, тот пусть и выполняет.
Вот почему парнишка так потянулся к Николаю.
В ту пору бригада заканчивала склад аммиака для цеха осушки газа. И, заметив, что Николай морщится от острого запаха, Сергей так и кинулся объяснять что к чему. Да и то сказать: на головных новичку без объяснений знающего человека не обойтись, потому что они, эти головные, ни на что не похожи. Серебристые трубы, и неохватные, и тонкие, опутали темно-серые корпуса станций, башни, и все это гудит изнутри. Ни тебе дыма, ни пара, ни перестука, как на всяком нормальном предприятии. Гудит, и все.
— Аммиаком пахнет, — сказал Сергей.
— С похмелья полезно, — тут же вставил Михаил. — Мозги прочищает!
— Твои уж ничем не прочистишь, — одернули его женщины, чтобы не мешал рассказу парнишки.
А тот говорил, что есть такая вода — пластовая. Она соленая и хлещет из скважин вместе с газом. От нее избавляются низкотемпературной сепарацией в башнях. То есть морозом высушивают газ, как мокрое белье — зимой. А холод делают с помощью аммиака. Вот и весь секрет.
Сидя на опрокинутом барабане из-под кабеля, Назырбай похлопал в толстые ладони.
— Слушай, да ты настоящий лектор!
— Можем, — шутя погордился Сергей.
— Но ты еще потанцуй перед ним, — кивнул Назырбай на Николая.
— Чего-чего?
— Потанцуй! Обслуживать надо на высшем уровне.
В голосе Назырбая так откровенно сквозило желание оскорбить их обоих, что от неловкости и удивления некоторые женщины хихикнули.
Назырбай ждал ответа, не поднимая глаз от земли, приземистый, почти квадратный, налитый непонятной враждебностью.
— Ты чего разволновался, дядя? — коротко спросил Николай. Вряд ли Назырбай был намного старше него, лет на пять-шесть, не больше. Тем язвительней прозвучало «дядя». — Сам и станцуй!
— Перед тобой? — Вскинул глаза, ожег его взглядом. — Ты, молодой-красивый, веди себя аккуратно.
Сергей, наконец, произнес, не скрывая изумления:
— Чего придираешься?
Мельком посмотрев на него, Назырбай пренебрежительно кинул:
— Э-э, гуляй!..
— Куда гулять? — начал было расходиться Сергей, однако женщины зашумели, стараясь, заглушить ссору:
— Ну, хватит, чего распетушились?
Не знали они тогда, что ссору не погасить.
Удивительно, но получилось так, что Назырбай первым почуял, какая беда пришла для Турсынгуль. Уж как он уловил такое, никому не известно. Верно, перехватил какой-нибудь взгляд Николая, очень уж выразительный. Или в походке Турсынгуль, в ее движениях, в том, как она поправляла кокетливо повязанный платок, разглядел что-то опасное для нее и для себя. А может, просто сердце ему подсказывало? Влюбленное, оно — вещее.
2
Когда уж и поужинали, и каждый говорил, что хотел, не слушая соседей, Николай достал из шкафа гитару. Тронул струны, и тотчас поубавился разговор. От низких чистых звуков словно посвежело в жаркой комнате, где на стульях и кроватях расположились вокруг стола дядя Костя с Катериной, Михаил, Сергей, несколько женщин.
— Батюшки, он еще и музыкант, — восторженно ахнула Шура, средних лет подсобница, женщина пышная и, как многие полные люди, кроткого нрава.
— И вправду, — удивленно протянула Катерина.
Музыку в бригаде любили, песни, вплоть до самых модных, выучивали по «Маяку» а пели в добрых компаниях, не жалея голосов. Но вот играть на музыкальном инструменте никто не умел.
Николай смотрел на гостей растроганно и в то же время как бы отрешенно. Наверное, прикидывал, какую песню спеть для них, хороших своих товарищей, пришедших отметить его вступление в коллектив. Пусть не все собрались, бог с ними, с Турсынгуль, с Назырбаем… Он не в претензии, потому что всякий поступает, как считает нужным.
Запел хрипловатым баском, и гитара завторила ему чуть ли не как живая. Зазвучала «цыганочка», и вел ее гитарист, знавший диковинные переборы. Изумились гости такому умению, а когда вслушались в куплеты, то и вовсе обомлели. Вместо знакомых слов звучали какие-то другие, сами по себе обыкновенные, но, если вслушаться в то, как они чередовались и где Николай делал паузы, то открывался за ними иной смысл, ядреный, смачный. Собственно, один припев остался безобидным: «Эх, раз…» Все же остальное было греховно двусмысленным и хулиганистым.
У Сергея расширились глаза от восторга. Он замирал, слушая очередной куплет, а потом начинал барабанить по столешнице и выкрикивать: «Эх, раз, еще раз!» Вот это песня! Ее, конечно, не споешь при народе, но в своей компании!.. В такт его ударам подрагивала посуда с едой.
Поначалу женщины сконфуженно пересмеивались, затем Катерина сказала, ни к кому конкретно не обращаясь:
— И вовсе не смешно.
Дядя Костя благодушно махнул рукой:
— Ничего, весело чешет.
Лучше бы он промолчал: Катерина разозлилась, тем более что от ударов Сергея ей на подол свалилась со стола ложка, и проговорила четко:
— Пошлость одна, между прочим.
Разомлевшая от вина Шура не согласилась с нею:
— Да не смущайся, не девочка, крой, Колян, как есть!..
И Николай завел песню про девушку, которая «все ждала и верила», а дальше пошло такое, что Сергей зашелся в хохоте, а Шуру бросило в краску, и она забормотала, отмахиваясь от Николая:
— Да ну тебя…
Михаил, сидевший в пьяном оцепенении, невесть отчего встрепенулся, и, поймав конец песни, завопил не в лад:
— У одной реки-и!..
Петь он не умел, зато любил «концы тянуть». Все уж замолчат, а он все выводит одну ноту, оглушая соседей по столу. Катерина приготовилась и его отчитать, да в этот момент раздался голос Турсынгуль:
— А вы громко поете!
Она стояла в дверном проеме и казалась незнакомо хрупкой и будто бы озябшей. Вместо мужской фланелевой рубашки и мешковатых брюк, таких привычных на стройплощадке, на ней было летнее яркое платье, еще не известное никому в бригаде. Она по-новому уложила смоляные волосы и подкрасила губы. Улыбалась неуверенно, как молоденькая девчонка, впервые пришедшая на гулянье.
С хмельным радушием Николай поднялся навстречу гостье. В расстегнутой рубашке, с прядями волос, упавшими на лоб, он был так открыт в своей радости видеть Турсынгуль, что всем почудилось: вот возьмет и расцелует бригадиршу. Но он только тронул ее за локоть, словно хотел убедиться, она ли это.
— Ну, молодец, проходи! — махнул рукою Сергею, и тот послушно пересел поближе к дяде Косте, освобождая стул рядом с Николаем. — Водку пьешь?
— Нет.
— Тогда позволь винца налить…
Все еще злая, Катерина с недовольной гримасой поинтересовалась у Турсынгуль:
— Чего задержалась-то, Гуля?
— С Равшаном возилась…
Не сходило с лица Николая выражение довольства. Он требовал, чтобы ели, просил «опрокинуть еще по рюмочке». То и дело поворачивался к Турсынгуль, и взгляд его скользил по блестевшим волосам, по тонкой шее, по вырезу летнего платья, и он поигрывал желваками, прежде чем предложить ей что-нибудь повкуснее. Турсынгуль посматривала на него снизу вверх, и в повороте ее головы, в полуоткрытом рте угадывалось что-то беззащитное.
В очередной раз Николай наполнил рюмки, одолженные у комендантши.
— А почему мы без тостов потребляем? Скажи, бригадир, задушевное слово.
Турсынгуль осторожно взялась за ножку рюмки.
— За то, чтоб нам с тобой долго работать вместе.
Влажные лукавые его глаза посерьезнели. Он не то спросил, не то произнес утвердительно:
— Не веришь, что я надолго здесь задержусь?
— Ты догадливый.
— Стараюсь.
— Смотрела твою трудовую книжку. Как справочник, куда пойти работать!.. Много названий.
— Обижают меня часто, оттого и увольняюсь. — Она ощущала на щеке его дыхание, и это мешало ей сосредоточиться, чтобы оценить, искренне ли он говорит. — А вообще, если ко мне по-человечески, то и я покладистый.
— Но разве ты ребенок, чтобы на всех обижаться?
