Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Одиночество
Еще тысячи повстанцев вслед за опубликованием сообщения отдали себя в руки советской власти. Каждый день приходили в ревкомы и Советы оборванные, угрюмые люди; снимали винтовки, присаживались, просили папироску, жадно курили.
Это был конец. Пламя потухло, дотлевали угли.
Глава одиннадцатая
В полях и лощинах свистел, стонал ветер, клочковатые облака закрыли небо; непрерывной чередой шли они с севера, низко опустившись к земле, сплетаясь и расплетаясь.
Точно преследуемый ветром, бежал от родного села Сторожев, минуя дороги, по межам, по тропам, по безлюдным кустам. В глухой деревеньке, что притиснулась к лесу, зашел Сторожев напиться, осмотрев предварительно дворы и закоулки.
Хозяин встретил его равнодушно, так же равнодушно накормил.
Петр Иванович, разомлевший от сытного, тяжелого обеда, зашел в сарай, зарылся в солому, заснул. Проснулся он под вечер; все так же стонал и свистал ветер, но шумом и бряцаньем оружия была наполнена деревня.
Двери сарая открылись, и кто-то, картавя и заикаясь, крикнул:
— Эй, как там тебя, вставай, атаман кличет до себя!
Дрожащими руками Сторожев вынул наган, осторожно вылез из соломы. Перед ним стоял вооруженный бородатый человек в красной сатиновой рубахе.
— Что за атаман? — спросил Сторожев и обрадовался: свои.
— А там увидишь. Иди до батько. Та не тряси наганом, а то как хрясну по зубам. Ну!
В просторной горнице за столом сидел толстый человек, пегая борода росла из-под кадыка, лицо его было белое и мясистое; он дул в блюдечко и, пыхтя, пил чай.
Внимательно посмотрев на Сторожева, толстяк толкнул локтем соседа, высокого сухощавого человека, — в нем Сторожев сразу узнал учителя, которого не раз видел у Антонова.
Никита Кагардэ улыбнулся: он узнал Сторожева.
— Знакомцы, что ли? — прохрипел толстяк.
— Господи, да конечно же. Петр Иванович, так ведь? Садитесь, садитесь. Надеюсь, вам не нагрубили? Впрочем, виноват, познакомьтесь: крестьянский атаман Ворон, — это для всего мира, а для вас — Афанасий Евграфович. Виноват, виноват, Афанасий Евграфович, вы не обижайтесь! Кличка — второе имя.
— Сам-то ты чей будешь? — спросил Ворон. — Из каких? Какой веры?
— Антоновский партизан, комиссар Вохра.
— Ишь ты!.. Эсер, стало быть? До чего не люблю я вас, ух, так не люблю!
— Афанасий Евграфович и я организовали центральный штаб «Союза спасения России», — пояснил учитель. — Собираем под свои знамена всех сознательных людей. Действительно, Петр Иванович, эсерство себя изжило. Я понял это, ушел от вас и вот нашел новое пристанище. Поверьте, дорогой, истина лежит направо от вас.
— Одесную меня, — буркнул Ворон.
— По вашему мнению, — продолжал учитель, — я, конечно, изменник, ренегат, но что делать, что делать, не сошелся с Александром Степановичем. Не понят, обижен, оскорблен.
Поминутно падало с носа учителя пенсне, он вскидывал его и сажал на место.
Это смешило Сторожева, и он не мог удержаться от улыбки.
— Сколько же вас набралось, сознательных? — спросил он.
— Было две тысячи… — Толстяк, расстегнув мундир, вытер шею. — Но бог наказывает, бог наказывает — осталось с полсотни.
— Бегут, — помрачнев, вставил Кагардэ. — Намедни братец твой Сергей Иванович нас обидел. Сердитый человек. Все, говорят, до тебя добирается… Сорок два человека у нас осталось, самые надежные. Ты будешь сорок третьим.
«Вон как, — с тоской подумал Сторожев, — опять мой братец объявился? Черт его принес!»
Ворон продолжал пить чай и все косился на Сторожева.
— Ну, а у вас как дела? — спросил, наконец, он. — Но слаще, видно, раз ко мне прибег, а? У меня всякого народу хватит. Учитель вон пришел, умнеющая голова — такие листы сочиняет, плачу, ей-богу, умиляюсь и плачу.
— Афанасий Евграфович — слабонервный человек, хлиплый, сердобольный человек, но вождь великий. Под его руководством мы свернем голову большевикам.
«Помешанные, — подумал Петр Иванович, — ну, просто помешанные. И учитель с ума сошел и Ворон».
2Мужик в красной сатиновой рубахе, что привел Сторожева, на цыпочках вошел в горницу, поставил на стол самогон.
Никита Кагардэ налил себе, Сторожеву и атаману. Сторожев отказался. Ворон пил стакан за стаканом. Через полчаса учитель и атаман были пьяны и наперебой жаловались Петру Ивановичу друг на друга, тут же обнимались, а Кагардэ, плача, просил Петра Ивановича пойти в Пахотный Угол и спасти от красных его сынка Левушку: Льва Никитича Кагардэ, львенка-тигренка.
— Покинул я его, покинул, Петр Иванович. Шестнадцать лет мальчишке. Вырастил, воспитал, все со мной в отряд просился. Один теперь. Погибнет. Спаси!
Сторожев встал, отшвырнул руку атамана, который обнимал его, и вышел.
Он снова пришел в сарай, лег на солому, и невеселые думы овладели им. Вдруг он услышал за стеной тихий говор: двое сговаривались ночью связать Ворона и Кагардэ и отправить их к красным.
— Я был в штабу, — говорил сиплым голосом один, — там верют нам, ей-богу! Отдайте, говорят, Ворона, и вам прощенье навек. Братцы, да что нам с ним, старым хреном, делать? Хоть жизнь свою спасем!
Сторожев ползком добрался до леса и снова побрел к родным местам.
3Он не дошел до Двориков: не смог пробраться сквозь заставы, повернул на юг, в леса, и здесь случайно встретил брата Антонова — Димитрия. Тот сказал, что Антонов недалеко, на озере, что сегодня в последний раз он будет говорить со своими оставшимися в живых командирами, а затем уйдет в тайные места, чтобы переждать время.
Еле приметными тропами Димитрий вывел Сторожева к затерявшемуся в лесах озерцу. Плакучие ивы купали листья в прозрачной воде, в глубине зарослей квакали лягушки, важно слушали разговор лесных обитателей огромные сосны.
Близ озера, на широком пне, сидел, уткнувшись в книгу, Антонов, худой, заросший бородой. Он читал что-то.
По одному пробирались к озеру командиры — все, что осталось от восстания.
Они стояли вокруг вожака, опершись на винтовки, Одежда их была изорвана в клочья, из худых сапог торчали грязные пальцы. Давно не мывшиеся, они провоняли потом, были черны от загара их усталые лица, грязные тряпки закрывали шрамы и раны, у многих руки висели на перевязях.
Они стояли полукругом молча.
Антонов оглядел собравшихся и подумал: «А где Плужников? Где веселый Ишин? Где Токмаков? Где бурливый Герман? Где Булатов, с кем начинал я дело? Где Федоров-Горский? Где разухабистый денщик мой Абрашка, где последняя злая моя любовь?»
И отвечал себе: «Застрелился Григорий Плужников и Волхонщинском лесу, в Чека вместе с Горским попал пьяница Иван Егорович, убила горячая пуля Токмакова, Германа повесили мужики, арестован в Воронеже Шамов, сдался денщик Абрашка, расстреляли красные Булатова, поймал в селе Камбарщине шахтер Панкратов Марью Косову…»
И вот последние, что остались в живых, собрались сюда. Он обвел их взглядом — они стояли, потупив глаза.
— Ну, — спросил он грубо, — пришли?
— Куда же ты завел нас, Александр Степанович? — злобно щурясь, сказал Сторожев. — Верили в тебя, последняя надежда наша была у нас на тебя!
— Продали меня, — ответил Антонов, — продали верхи. А ведь знали они, подлецы, на что иду. Сами посылали меня! Продали и вы, толстосумы! — погрозил он пальцем Сторожеву. — Ты сказал мне как-то: другого Антонова выдумаем… Так выдумай, пес! Нет, погодите, вспомните еще меня, да поздно будет. В пыль сотрут вас!
— Ничего, — буркнул Сторожев, — наше племя сильное, зубы у нас цепкие, у нас дети в селах остались. И Антонова выдумаем.
— А черт с вами! В лес ухожу. Слышали? Ленин говорил, будто державы готовят войска к новой войне. Оправлюсь, а там опять гульну, новых товарищей найду… А вы как хотите: воевать думаете — воюйте, продаваться думаете — ваше дело. Один уйду с братом, никто мне не нужен. Идите на все четыре стороны.
— Прощай, Александр Степанович, — поклонился ему Сторожев, — не поминай лихом. — Он подошел и поцеловал Антонова.
Все говорили ему последнее «прощай».
— Прощай, Степаныч, — Санфиров хмуро уставился глазами в землю. — Служил я тебе честно.
— Прощай, Яков.
Санфиров уходил уже в чащу, когда Антонов окликнул его:
— Куда ж ты теперь?
Санфиров ничего не ответил.
Антонов смачно выругался и снова сел на пень.
Яков уходил, освещенный солнцем, серебром отсвечивали его седые волосы.
4— Стало быть, не ворон я, только вороненок, а ворон летает еще! — повторил Антонов где-то слышанные слова.
Сторожев вспомнил об атамане Вороне, — летает ли он еще?
«Боже мой, — подумал он, — что осталось от нашего дела!»
