Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний
— Жернович всегда на стороне капитанов. — Лицо Веремейчика озарилось мудрой усмешкой. — Я ведь для того завел разговор, чтобы каждый из нас подошел к вопросу не с предубеждением, а по строгости.
— Сколько помню Жерновича, всегда он был на стороне справедливости, — жестко возразил он. — И потом, Веремейчик, разговор наш пока еще беспредметный. Давайте глядеть на реку.
И, сказав это, он тут же упрекнул себя в резкости, нескрываемой раздражительности. Хотя и как скрыть раздражительность, если понимаешь, что Веремейчик, предостерегая его от какого-то предубеждения, сам будет стремиться повернуть все дело, касающееся аварии, так, чтобы вина легла на пароходство, а не на речную инспекцию. Помнил, помнил он Веремейчика дотошным, и строгим, и придирчивым, и вредным!
Погоди, прервал он себя, вдруг обнаруживая, что и впрямь как будто с предубеждением относится к собрату своему, воднику — верхнеднепровцу. Погоди, — урезонивал он себя, — не косись на службиста, не кривись, как от кислого яблока, от его канцелярской, неживой, кабинетной речи. Люди есть люди! И что плохого, если Веремейчик дерется до последнего за честь своей судоходной инспекции? И вдруг Веремейчика вовсе не прельщает слава строгого инспектора, а просто в нем жесткий, настоящий характер? Ведь сам ты обожаешь в мужчинах, в мужиках особую, мужскую твердость, непокладистость, непреклонность, убежденность! Сам ты уважаешь мужественных мужчин!
Так он безмолвно, но горячо пытался было уговаривать себя, чтобы не выглядеть перед Веремейчиком этаким букой, чтобы загладить как-нибудь внезапно прорвавшееся недружелюбие. И, вспомнив опять своего советчика, который в шумном городе, средь суеты, гама, мельтешения автомобилей, умел щадить свои ненадежные нервишки, Жернович вновь склонил голову вниз, утешаясь видением странных, точно расцветших под водой яблоневых садов.
Да что проку!
Тут же иной советчик, очень-очень близкий, подсказал ему одну историю, когда вот так же, как сейчас, мчались на катерке в составе аварийной комиссии они вдвоем — он да Веремейчик. И когда оказались на месте аварии, капитан сказал, что судно не столкнулось с берегом, получило пробоину на фарватере. Действительно, судно могло с успехом пройти по фарватеру, глубина там была, глубина, да только Веремейчик тогда улыбнулся приятной и одновременно оскорбительной, какой-то глумливой улыбкой:
«Что ж, по-вашему, деревья на дне реки растут?»
«А может быть, и растут!» — вспыхнул он, Жернович.
Стали тралить дно. Дерево! Зацепили мягким тралом, опустились водолазы — и оказалось, что черный, древний, мореный дуб лежал на дне плашмя. Ясно будто, что судну помешать он не мог. И все же вызвал он, Жернович, корчевальный кран, и как только подняли тем краном дерево на берег, все осмотрели черную громадную корягу и сошлись на том, что дерево лежало на дне, в воде торчал лишь каменноугольный сук, а когда судно распороло обшивку о сук — дерево повернулось и легло плашмя. И Веремейчику, помнится, пришлось согласиться, театрально, наигранно, слишком чистосердечно признать, что был неправ.
Вспомнив давнишнюю историю, ясно представив строгого этого судию, этого инспектора с его вежливой и одновременно оскорбительной улыбкой, Жернович и теперь склонился к тому, что Веремейчик отчаянно оберегал свои узкие интересы и оборонял честь речной инспекции, и, как и тогда, подумал ныне Жернович с негодованием: «А река — разве она не общая? Разве дело смотреть на реку лишь в биноклик свой, узкий, службистский?»
Он даже выпрямился и сделал невольно такое движение сильными своими пальцами, точно папироску просил, и мгновенно перед ним оказалась маленькая, пухлая рука Веремейчика с блестящей никелированной зажигалкой в ней, мгновенно с легчайшим звуком отворилась эта зажигалка, пахнуло от нее чистым авиационным бензином, сокровенно загорелся бесцветный почти огонек и возникла утешительная переливчатая музыка.
— В самый раз побаловаться табачком, — заученным, неуловимым, жонглерским движением распахнул Веремейчик на другой ладони пачку мятно пахнущих сигарет, хотя знал очень твердо, что он, Жернович, не терпит табачного дыма, что в тридцать лет уж не привыкать к табаку.
Черт знает зачем так охотно искушал Веремейчик своим куревом!
— В самый раз побаловаться, — неожиданно для себя миролюбиво согласился Жернович, хотя и не взял ни единой сигареты с палевым мундштуком. — В самый раз, Веремейчик! Потому что вон он, буксир Гарцуева, и злополучная баржа. И Лоев под боком!
— И Лоев под боком, — подхватил Веремейчик чуть ли не радостным тоном, опять ловкими движениями распихивая по карманам курево, поющую зажигалку и затем пожимая дружески локоть Жерновича.
Потом Жернович будет недоволен этой минутой сближения с человеком, не нравящимся ему и представляющимся ему неискренним, но и даже потом, уже недовольный собою, своим заискивающим, соглашательским поддакиванием, он поймет, что единственно ради капитана буксира Гарцуева, этого щуплого, невзрачного, со сморщенным лицом Гарцуева, старается он и вроде выпрашивает какой-то благосклонности к тому.
Нет, и сам он, Жернович, был требователен и несговорчив, когда дело касалось справедливости, и сам умел кричать, когда видел перед собою не умного мужчину, а ворону, но еще там, в пароходстве, едва узнал о том, что случилась беда у капитана Гарцуева, случилась на таком надежном фарватере, то даже мысленно не посмел обругать Гарцуева вороной. Сам водивший суда по Верхнему Днепру, по Сожу, по Припяти и лишь совсем недавно осевший в конторе пароходства, Жернович прекрасно знал капитанов маломощных буксиров и теплоходов и в таких невзрачных с виду людях, как Гарцуев, видел по-настоящему преданных реке людей. Во всяком случае, в какой бы ни оказался беде Гарцуев и как бы ни был сам виноват в этой беде, все же огромное расположение испытывал он к старому воднику, не то что к Веремейчику, протиравшему штаны в конторе.
Как только стали приближаться малым ходом к застывшему у берега буксиру, Жернович покинул Веремейчика, уже не заботясь о том, что может обидеть таким образом Веремейчика. «Разберемся!» — сказал он себе, всматриваясь в знакомое, еще более унылое лицо капитана Гарцуева. И в тот миг, когда катерок, столкнувшись бортом с буксиром, начал было отходить назад, но, прочно соединенный канатом, опять подался к буксиру, Жернович, не ожидая трапа, перепрыгнул с одной палубы на другую.
Может быть, Веремейчик, цокнув каблуками и оказавшись тоже на новой палубе, с важным видом посматривал на матросов или, наоборот, с хитрецой взглядывал на него, Жерновича, когда он, позабыв на время о Веремейчике, жал руку каждому и почти не видел каждого, а все ловил изменения на унылом, постном лице Гарцуева. Пусть Веремейчик веселился в душе или осуждал его даже, наблюдая, как он здоровается с каждым, но разве дано было понять Веремейчику, что он, Жернович, пытается хотя бы этим взбодрить притихших, мрачных от сознания своей вины речников?
— Ну, как же случилась беда? — тоже вроде виноватым голосом спросил он у Гарцуева, все еще сожалея ему и уже раздражаясь тем, что этот старый, хилый на вид капитан по-прежнему каменеет.
Наверное, капитан буксира готовился отвечать обстоятельно и спокойно, отвечать уверенным тоном, и, пожалуй, готовясь к этой встрече, мысленно не раз отвечал, но вот теперь он определенно робел и выглядел учеником перед наставником.
— Шли своим курсом, держались фарватера. И вот а том месте баржа поранилась. Только не об берег. Об берег она удариться не могла, поранилась на судовом ходу. И команда… если что, и команда подтвердит. — И он оглянулся на тихую свою команду, ища у нее поддержки.
Матросы загудели, зашумели, не в пример своему капитану.
— Дно тралили? — спросил Жернович.
— Ждали комиссию. Лодки наготове — можно на них к барже, поглядеть пробоину.
— А и глядеть нечего, — послышался голос Веремейчика. — Вы обратили внимание, Жернович, на берег?
И впрямь весь берег был укрыт серыми лысыми камнями. Но Жернович, на мгновение испортив лицо гримасой недовольства, тут же стал спускаться в лодку, слыша за спиной сопеньице Веремейчика, который полез следом. И пока лодка сильными толчками подвигалась к барже, больше ни разу не повернулся Жернович в сторону серого лежбища камней, опасаясь, что опять у него на лице появится гримаса недовольства и он вдруг прикрикнет на Веремейчика.
Из отсеков баржи вода уже была откачана, и как только Жернович спустился в нее, то вновь сумел на миг позабыть обо всех, обо всем и сосредоточенно рассмотреть пробоину — сквозное продолговатое отверстие в самом днище баржи.
— Для меня все ясно, — поднял он с осуждением глаза. — Баржа не могла столкнуться с берегом, иначе получила бы пробоину в борту. Да и форма пробоины какая! То есть характер пробоины, как выражаетесь вы, Веремейчик. Все говорит за то, что повреждение получено только на судовом ходу.
