Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний
— А я и не знаю пока, — честно ответил Василь приглушенным голосом. — А там видно будет.
И то, что Василь скрыл свою тайну, как бы суеверно оберегая свою будущую жизнь, тоже понравилось Михе, показалось значительным. Нет, он был в чем-то старше его, Михи, и как интересно водиться с таким человеком, который думает обо всем по-своему, который сдержанностью своей, рассудительностью не похож на тебя.
Когда вернулись к укоротившемуся огню, Василь сказал ему:
— Ты ложись. Потом разбужу тебя и сам лягу.
Повинуясь ему с охотой, Миха укутался в кожух и лег лицом к огню, сквозь опадавшее пламя наблюдая за жеребятами, которые уже были здесь, при лошади, И как играют, как постригивают ушами — все это видел Миха сквозь редеющее пламя, а потом он увидел своего Летуна большим, настоящим конем, но это уже было во сне. Такой красный, чудесный конь стоял перед глазами! Но во сне, во сне уже все это было: беспощадно освещенная арена, и почему-то огонь посреди арены, и вокруг огня все носится красный жаркий конь Летун…
Сон этот пленительным видением до рассвета проходил перед его закрытыми глазами, а когда раскрыл он глаза, то различил сизые руины костра, а еще, подхватившись, различил в тумане скрывающихся, как бы уходящих в другой край Василя, и лошадь, и чужого жеребенка, и Летуна. Это было так неотвратимо: уплывает в другой край Летун, исчезает в тумане, и сейчас исчезнет вовсе…
И тогда, вспомнив ночной разговор, вспомнив про то, что Летун уже не принадлежит ему, вспомнив этот дурацкий уговор, Миха подхватился и побежал следом за Василем, враждебно глядя ему в спину. Теперь он примириться не мог со вчерашним уговором, теперь он проклинал всадника этого, на беду появившегося у костра и так легко сманившего Летуна. И хотя Миха понимал, что никуда не сманили его Летуна, что все равно он будет скакать, и подрастать, и становиться конем на этом лугу и что справедливо оставлять Летуна как бы при братце, все равно все в нем восставало против этого, все в нем просило, просило быть по-прежнему.
Никуда в другой край не угонял Василь коней, гнал их к реке, и Миха, тоже став на берегу и наблюдая, как Летун втягивает воду и как идут от губ его круги по воде и колеблют маленького, отразившегося вверх ногами жеребенка, — Миха молчаливо принялся молить, чтобы забыл Василь ночной уговор и чтобы все оставалось по-прежнему.
Он даже боялся на Василя глянуть в эту минуту, чтобы Василь не прочитал недружелюбия в его взгляде и не смотрел на непрошеного всадника и потом, когда возвращались с реки по травам, слезившимися, унизанным дробными блестками, когда мяли и эти травы, и конский щавель с огненными, как перья петуха, листьями и верхушками с гроздьями плоских зеленых семян, осыпавшихся на руки, на штаны.
Нет, невозможно привыкнуть к тому, что он уже не будет распахивать хлев и Летун не будет тыкаться в ладони, целовать ладони, что не выгонять ему Летуна на луг и не купаться с ним в реке — до того своим, собственным стал для него жеребенок. Нет, пускай все оставалось бы по-прежнему!
Так с непроизнесенной мольбой Миха осмелился глянуть на Василя уже затем, когда Василь вскочил на лошадь и, обернувшись, приветливо обронил через плечо:
— Так ты приходи вечером снова.
И ударил всадник пятками по бокам лошади, и лошадь поскакала в туман, поскакал за нею один жеребенок в туман, поскакал за нею другой жеребенок в туман.
Теперь кричи, окликай Летуна, зови назад, а только не мог Миха крикнуть, потрясенный тем, что так легко покинул его Летун и ушел, исчез в тумане.
Он сел у погибшего костра, с тоскою глядя вокруг, на серые от росы и тумана травы, слушая затихающий топот, и даже приник лицом к земле, чтоб лучше и дольше было слышно, а в это мгновение из тумана, из нереальности как раз и заржал Летун — пронзительно так, прощально.
Жеребенок на лугу заржал!
Жесткий трал
© Издательство «Советский писатель», «Конный патруль», 1975.
Если бы не тревога на душе, то стой себе у поручней катерка да гляди на воду Сожа, в которой отраженные облака напоминают цветущие яблоневые сады. И гляди себе на эти глубинные, диковинные сады, гляди и на берега, то охристые, крутые, обнаженные, то курчавые от темной уже ракитниковой зелени, щурь глаза, кормись ветром, становись временами хмельным, а временами совершенно трезвым на речных плесах, на вольнице этой. Прекрасно идти на катере беспечному, потерявшему хоть на день привычный свой кров человеку! Господи, как чисты глаза, чисты мысли, как хвалишь жизнь, как празднуешь жизнь!
Но попробуй оставаться беспечным, если тревога на душе, если забота, если служебное, спешное плавание на малом катерке до злосчастного Лоева, вблизи которого получила пробоину баржа и куда снаряжена аварийная комиссия — он, капитан-наставник пароходства Жернович, и инспектор судоходства Веремейчик. Нет тебе праздника, нет этого особенного, упоенного ощущения простора, оглашаемого визгливыми чайками. И все-таки Жернович, родившийся на речном берегу и проживший здесь почти все свои тридцать лет, умел в тягостные минуты не то чтобы забываться на реке, а отодвигать непременные волнения зрелищем доступным, и прекрасным, и всегда новым: берега, откосы, излуки, телевизионные трапеции на крышах хат, пристани, теплоходы, грузовики на луговых проселках, а то и распряженный, скачущий конь с малолетним седоком…
«Да, — подумал Жернович, вновь отводя взгляд вниз, к воде, к подводным нереальным садам, — каждый по-своему изводит нервы. Или бережет их». И вспомнил тут же дальнюю командировку, поездку на большое пароходство и как в той поездке один его новый знакомый, столичный житель, жаловался на суматоху, суету, кавардак будней и делился тем, как удается ему беречься, спасать свои перенапряженные нервные клеточки: сесть в метро и ехать с закрытыми, прижмуренными глазами или на шумной улице войти в будочку телефонного автомата, снять для обмана трубку и скоротать взаперти, в одиночестве мнимом, минуту жизни. Тот самый человек как раз и подарил ему поющую зажигалку, а поскольку он, Жернович, не курил, то зажигалка с музыкальным боем досталась Веремейчику — он выпросил, этот полноватый, белесый Веремейчик, поющую зажигалку, он выпросил едва не за деньги, этот курильщик, этот строгий человек, которого побаивались водники и которого не любил он, с которым не любил и по службе сталкиваться. Но вот опять пришлось!
Дым табачный на воде пахнет по-особому ароматно, очень вкусно пахнет, тем более что Веремейчик выбирал всегда какие-то нездешние сигареты, болгарские, что ли: «Opal»,«BT»,«Шипка».
И как только уловил он приятный запах дыма и услышал повторный тихий музыкальный бой зажигалки, то и отгадал, отчего такая тревога у него на душе: уж лучше перец на язык, чем разговор с этим суровым Веремейчиком, чем вынужденная вежливость в обхождении с инспектором. Сам не зная почему, он не верил в истинную строгость инспектора, и нечто в этом человеке представлялось ему фальшивым. Уж очень горячо, страстно, помнится, выпрашивал Веремейчик у него поющую зажигалку. Как выпрашивал, как лелеял на пухлой ладони нежданный подарок, как любил слушать незатейливую музыку, напоминающую начало танца, как смачно, плотоядно затягивался дымком! А в служебных делах, замечал Жернович, не было у Веремейчика при всей его строгости такой вот горячливости, пылкости. Но, может быть, и ошибался Жернович в наблюдениях своих и попросту недолюбливал Веремейчика, все в нем не нравилось ему — ни руки, ни лицо, ни полная фигура, ни тщательно, на все пуговки, застегнутый белый китель на этой фигуре. И даже был доволен тем, что никакого меж ними сходства: сам-то Жернович постройнее, с большими, медными от солнца ладонями, с черными, пересыпанными солью седины волосами.
И когда почти вплотную приблизился к нему застегнутый на все пуговки Веремейчик, от которого сладко пахло табаком, Жернович порадовался даже тому, что в этом служебном плавании позволяет себе выглядеть дачником — расстегнут белый ворот кителя, в руках белая фуражка.
— Капитаны всегда так: радируют, что судно получило повреждение на ходу, — со вздохом понимания сказал Веремейчик. — А присмотришься — чаще всего сами же и виноваты. Потому что баржи наталкиваются на берег. И сейчас мне подсказывает интуиция…
— Вот как? — резко и, как показалось ему уже немного спустя, даже излишне резко, прервал он. — Доверяться интуиции — гадать на голубой воде. А надо не гадать, а глядеть вглубь.
— Жернович всегда на стороне капитанов. — Лицо Веремейчика озарилось мудрой усмешкой. — Я ведь для того завел разговор, чтобы каждый из нас подошел к вопросу не с предубеждением, а по строгости.
— Сколько помню Жерновича, всегда он был на стороне справедливости, — жестко возразил он. — И потом, Веремейчик, разговор наш пока еще беспредметный. Давайте глядеть на реку.
