Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний
Нет, не мог Миха спокойно сидеть у костра, и он бы пошел, пошел по густым травам, если бы луг не донес до него топот копыт, и топоток этот все приближался, пока не вырос на виду жеребенок — неузнаваемый, весь огненный на свету костра и даже, кажется, с огненными глазами. И странно: жеребенок уже стоял вкопанно, а топоток все слышался, точно отстал он, этот топоток, и вот нагоняет беглеца. Вскоре все отчетливее был топоток, так что Миха ничего не понимал до тех пор, пока не появилась у костра лошадь, с которой тут же спрыгнул седок, и жеребенок с ними, чужой жеребенок.
Миха даже испугался на мгновение, таким необычным было видение: лошадь, всадник и чужой жеребенок. И он созерцал безмолвно всадника, такого же мальчишку, как сам, ничуть не взрослее, незнакомого и чем-то знакомого, разодетого для ночлега: в кепчонке, в плаще-дождевике до пят.
— А-а, Степана Дужика сын, — узнал Миху всадник, поглядев на него вприщур, и тут же обратил маленькие немигающие глаза на огонь, точно все он узнал и больше ничего ему знать не надо.
— А ты чей? — удивился Миха и даже ладонь ко лбу приставил. — Что-то я тебя…
— Василь Лучицкий, — охотно назвался всадник. — Из Градовья, со второй бригады. — И он повторил солидно и как бы проверяя, говорит ли Михе что-нибудь его имя: — Василь Лучицкий.
— Ну так давай сюда, садись! У меня и бульба есть, — дружелюбно пригласил Миха всадника, пригласил быть всю ночь у него гостем у его костра, им веселее будет вдвоем, они бульбы напекут, говорить о разном будут, и кони будут пастись где-то рядом или, как теперь, стоять, помахивая, шелестя шелковыми хвостами, и глядеть на пламя. И Миха даже вздрогнул счастливо, представляя теплую короткую ночь без сна, разговоры о чем-нибудь страшном, но и тут же вскочил в гневе, потому что взвизгнул, почти заплакал жеребенок, а ведь он хотел заиграть с чужим жеребенком, он доверчиво положил голову на шею чужого жеребенка, и тут лошадь повела ощеренной мордой на него и толкнула или укусила.
И заплакал Михин жеребенок!
— Ты чего?! — не помня себя, крикнул Миха, замахиваясь на лошадь, но та опять повела мордой в сторону Михиного жеребенка, жеребенок взвизгнул вновь, и тогда Миха, почти задохнувшись от обиды, обратил лицо к Василю, который стоял недвижно и равнодушно смотрел на все, незваный, заносчивый гость, — откуда ты взялся, чужак, и чего стоишь, чего не гонишь свою злую лошадь?
И уже совсем не помнил Миха, как он пошел грудью на этого всадника в плаще, как они схватились и покатились по земле. А уж потом, тяжело дыша, сплевывая изо рта землю, стыдясь внезапной драки, он стоял на ярком свету, розовый от волнения и всполохов костра, а Василь тоже стоял на расстоянии удара, тоже утирал с лица, с губ землю и как-то вразумительно, как-то мудро внушал с прерывистым дыханием:
— Эх ты, биться полез! А может… может, так и надо: чтоб кобыла сперва укусила, а потом признала… А ты — биться!
— А чего… чего она, твоя кобыла? — с дрожью, со слезами спрашивал Миха и кивал на своего жеребенка: — Может, это дите сирота, а?
— Ну? — строго поразился Василь. — А что с ейной матерью?
— Пала она, — с горечью, все тем же дрожащим голосом ответил Миха. — А жеребя — он же дитенок… Один теперь! Ну, мне батя, он бригадир тут, и говорит…
— Я знаю твоего. Степан Дужик, — как бы торопя его рассказ, подхватил Василь.
— …Батя мне и говорит: «Бери, Миха, дитенка на лето, гляди за им». Я и гляжу. Я даже назвал его по-своему. — И он окликнул властно: — Летун, Летун!
И рыжий жеребенок подбежал на зов и, танцуя, опасливо косясь глазом на лошадь, ткнулся трепетными губами в голые ладони Михи, ничего не нашел и тут же отлетел прочь. Летун — он и должен легко скакать, носиться и летать, и вот уж снова подбежал Летун к чужому жеребенку, оба взвизгнули или заржали от остроты и новизны знакомства и повернулись один к другому задом, чтобы через мгновение повернуться мордами, и, сталкиваясь, подпрыгивая, ржанием распугивая тишину, они заиграли у костра. И Миха обрадованно смотрел на Летуна, как он бегает и тешится, и Василь тоже посматривал, хотя и без улыбки, но добро и сочувственно, и лошадь, показавшаяся поначалу злой, тоже смотрела на играющих и больше не кусала, не отпугивала Летуна, если даже Летун подбегал к ней, и совсем она не злая, эта гнедая мудрая лошадь.
— Слушай, а как твоего жеребя зовут? — заискивающе, с неуходящим стыдом за внезапную драку, спросил Миха, все любуясь играющими жеребятами.
— А никак. Мой пока так бегает, — и он улыбнулся впервые скупой, взрослой улыбкой.
И Миха засмеялся в ответ на располагающую улыбку ровесника, такого рассудительного, будто уже и много пожившего человека, и подумал, что уже будет искать его дружбы, что станут они в гости один к другому ходить, из деревни в деревню, или встречаться тут, на этом привольном лугу, и жизнь показалась такой привлекательной: еще непочатое лето впереди, еще июль, август…
А когда Летун и другой жеребенок, повизгивая и трубя о чем-то радостном, побежали во тьму, в ночь, в отсыревшие лога, когда лошадь, поворотя морду, долго стояла так и слушала ржание и топоток, рассудительный Василь проникновенно глянул из-под кепчонки:
— А нехай они все разом будут.
— Не знаю… — растерянно отвечал Миха, отводя вбок воспаленное костром лицо и как бы глядя во тьму, туда, где были ржание и топоток. — Ну как я за ими один?
— А это я за ими один, — и Василь опять улыбнулся строгой улыбкой взрослого.
И лишь теперь Миха понял, что всадник этот просит отдать Летуна, чтобы Летун был как бы в своей семье, со своим братцем, гнедым, безымянным жеребенком, и Летуну так хорошо будет жить при гнедой лошади, при гнедом братце…
— Ну чего? — в упор спросил Василь. — У нас один колхоз, и, допустим, Степан Дужик против не будет.
— А что?.. — спросил у себя, но вслух Миха, озаряясь справедливой этой мыслью и так любя сейчас Летуна, так желая ему добра. — А что? И я буду приходить на луг, и ты будешь пригонять их…
— Ага! Ты будешь приходить, а я их буду пригонять.
И когда всадник этот, скинувший плащ к подножию костра, так что заколеневший брезентовый плащ его напоминал горку хвороста, предложил Михе ударить по рукам, охотно протянул Миха ему руку и даже готов был обнять всадника за плечи — так доверял он ему, так искал дружбы с ним. И тут же самым сокровенным захотелось поделиться, тут же Миха стал говорить быстро, вполголоса и таинственно, что из Летуна вырастит циркового коня, что он видел однажды по телевизору холеных и грациозных цирковых коней, как они бегают по арене, а наездники на бегу творят фокусы, и вот будет Летун таким же счастливым конем, а он, Миха, он, Миха… И, наклоняясь ближе к Василю, оборачиваясь во тьму, точно оберегая свою тайну, Миха высказывал сейчас эту тайну свою. И заглядывал Василю в глаза, и ловил одобрение на его лице, и полунамеком, робким вопросом очень хотел выпытать у Василя его план жизни, потому что время летит, летит и надо готовиться к жизни.
А там, во тьме, все слышалось тоненькое ржание и топоток, и трое — Миха с Василем и лошадь — посматривали в ту сторону, где веселились жеребята, а потом и Миха с Василем стали бродить в травах, оборачиваться на свет костра, уходить все дальше от бездымного пламени — и так вскоре оказались у Днепра. Михе все хотелось подарок какой-нибудь сделать серьезному этому всаднику, Миха предложил выкупаться в реке, вода совсем теплая, сказал он, и первый стал сбрасывать с себя одежду, подрагивая отчего-то, хотя так тепла ночь, и вода будет теплая.
Да, вода была теплее ночи, совсем теплая вода, хоть спи на воде, и Миха плыл, все время посматривая на Василя, как он тоже плывет, и жаль, что во тьме не видно было, какое блаженство на лице Василя, ведь и сам Миха улыбался теперь, плыл и улыбался неизвестно чему. Ночь, на берегу костер и кони, а ты плывешь тихо, стараясь не обронить с ладони плеск, и впереди еще целое лето — июль, потом август…
Когда на реке послышался шум работающей машины в обозначились на прямом плесе огни буксира, Миха поспешил на берег и Василя поторопил, чтоб он тоже вылез и чтоб смотрели они на буксир, как из засады.
И вот, сидя уже в приклеившейся к телу, очень ласковой, льнущей одежде, подрагивая от неожиданности, от того, что вдруг с волос за воротник стекала струйка, Миха зачарованно смотрел на приближающиеся шум и огни.
Всегда, если он видел в ночи огни буксира, с ним начинало твориться преображение, он вдруг взрослел или воображал себя взрослым, занятым каким-то важным делом в жизни, и вот сейчас, завидуя тем, незримым людям на буксире, он теперь увидел желанное — освещенную арену, нарядных коней и себя, ловкого наездника в лайковых каких-то сапожках, увидел себя и вновь шепотком рассказал Василю про свой жизненный план, так надеясь заглянуть, конечно же, и в будущую жизнь Василя. Нравился ему этот всадник, этот озабоченный ровесник, и он хотел знать про него, про его будущую жизнь и даже, отчаявшись, напрямую спросил об этом.
