Алексей Мусатов - Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I.
— Да, как у тебя со школой-то? — вспомнила Аграфена, заметив, что Степа чем-то удручен.
— Да так... по-старому все.
— «По-старому»! — с горечью отозвалась Нюшка. — А у самого уже все документы в кармане. Завтра его и в столовой больше не накормят. И в общежитие не пустят.
— Вытряхнули, значит? Вчистую? — пораженная тем, что услышала, Аграфена подалась к Степе, желая по-матерински привлечь его к себе. — Ах ты, сирота-горемыка! И заступиться некому! Что же это Матвей Петрович молчит? Ведь он обещал...
— Ждем вот... на него вся надежда, — ответила Нюшка и, вскочив, виновато всплеснула руками: — Ой, мы и забыли! Нам же к Рукавишниковым надо...
На улице послышались голоса. Аграфена выглянула из ворот. Ко двору приближалась большая группа колхозников. Многие были с топорами и пилами — видно, только что вернулись из рощи.
Впереди всех шагал Егор Рукавишников. Справа от него шел Илья Ефимович, слева — Ваня Селиверстов.
— Ну как, артельщики, живы? — встревоженно спросил Егор, подходя к воротам. — Крепко досталось?
Аграфена только махнула рукой: лучше не спрашивай.
— Им от нас тоже перепало, — буркнула Нюшка и, заметив лукавый взгляд Селиверстова, улыбнулась.
— Знаю, знаю, — кивнул Егор. — Илья Ефимович уже доложил. Осаду, однако, вы держали неплохо...
— Держали, да не выдержали, — вздохнула Аграфена. — Одиннадцати коней как не бывало... Моя вина, Петрович...
— Погоди, не убивайся, — остановил ее Рукавишников. Колхозники зашумели. Раздались голоса, что надо сегодня же собрать общее собрание артели и потребовать, чтобы «самоуправщики» привели лошадей обратно.
— Да что с ними цацкаться, с бузотерами! — сказал Илья Ефимович. — Пойти да забрать коней силой. А такого, как Осьмухин, за бесчинство и в милицию отправить не грех...
— Ну нет, горячку пороть не будем, — хмуро перебил его Рукавишников.
— Дядя Егор, а это правда, что колхозы распущаются? — переглянувшись со Степой, негромко спросила Нюшка.
Рукавишников поморщился, вытащил было кисет, но тут же снова сунул его в карман.
— Слыхали, какие разговорчики пошли! — обратился он к колхозникам. — Враги уже поработали, постарались... За каждую ошибку цепляются. На любую подлость готовы... — Он достал из нагрудного кармана затертый номер газеты и, развернув ее, показал собравшимся: — Смотрите вот. Постановление Центрального Комитета нашей партии. Сегодня людей соберем, читать будем... Горькое постановление, но, как говорится, не в бровь, а в глаз. Зарвались многие низовые работнички, головы у чих закружились от успехов. Про главное забыли, про святое святых — про добровольное вступление в колхозы. Нажимать на людей стали, командовать. За цифрами погнались. Кое-где вместо артелей на коммуны начали перескакивать, принудительно мелкий скот обобществляли, курей, жилые постройки... Ну, и люди, конечно, недовольны. А кулачье и их подголоски раздували все это — любая провокация хороша, только бы честных людей с Советской властью поссорить. Вот партия и призывает нас — перегибы надо исправлять. И заметьте: враги и тут зацепились. Не успело еще постановление до людей дойти, а они уже слушок подбросили: «Колхозы распускаются, можно, мол, из артели лошадей забирать, коров, семена». Вот и в Кольцовке кое-кто клюнул на эту удочку...
— Что ж теперь с самоуправщиками-то делать? — спросил Василий Хомутов.
Не успел Рукавишников ответить, как ко двору подъехала осьмухинская пегая лошадь. Верхом на ней сидели двое мальчишек— впереди Митя Горелов, а сзади, обхватив его за живот руками, — Колька Осьмухин. Мальчишки сползли со спины лошади.
— Берите обратно... она уже здесь привыкла, — деловито сказал большеглазый худенький Колька Осьмухин, протягивая Аграфене поводья.
Аграфена недоверчиво посмотрела на мальчишек:
— Вы что, тоже самовольно лошадь увели? А Тимофей прибежит, скандал поднимет...
— Не прибежит. Его тетка Матрена не пустит больше, — объяснил Митя. — У них дома перепалка идет. Тетя Матрена два горшка от злости расколола. «Веда, кричит, лошадь обратно, хочу в артели жить, надоело тебя слушать, суму переметную!» А дядя Тимофей свое твердит: теперь никаких колхозов на свете не будет. И тоже— бац горшком об пол!.. Пока они там горшки бьют, мы с Колькой на лошадь да сюда... Колхозники засмеялись.
Аграфена вопросительно посмотрела на Рукавишникова: принимать или не принимать осьмухинскую лошадь?
— Пожалуй, примем, — улыбнулся Егор. — Я так думаю, Матрена теперь обломает своего хозяина. — И он обернулся к Нюшке, Степе и другим ребятам, которых уже немало собралось у двора: — Слышали, о чем разговор? И плюньте тому в глаза, кто про колхозы зазорное скажет. Нет, теперь их никакая сила с нашей земли не вырвет!
— Ну вот, как гора с плеч, — облегченно вздохнула Аграфена. — А то ведь, пока в осаде сидела, всякое передумала...
Колхозники начали расходиться. Рукавишников задержался с Аграфеной около лошадей.
Степа подошел к нему и спросил, не вернулся ли из района Матвей Петрович.
— Да, у меня ведь с тобой разговор! — вспомнил, роясь в карманах, Рукавишников. — Матвею пришлось задержаться. Но он тебе написал кое-что. Правда, утешительного пока мало...
Дрогнувшей рукой мальчик взял записку.
«Степа, — прочел он, — твое исключение в роно утвердили. Дело запуталось и осложнилось. Буду драться. В трудовую колонию пока не выезжай, переходи жить к нам. Крепись!
Матвей Петрович».
Поднявшись на цыпочки и заглядывая через плечо Степы, прочла записку и Нюшка. Потом, боясь взглянуть в лицо мальчику, она взяла записку у него из рук и дала прочесть матери.
— Что же это, Петрович? — в сердцах сказала Аграфена. — Так и отдадим парня на съедение? Вытурили ни за что ни про что, а мы и сделать ничего не можем...
— Да, дела на белом свете... — удрученно протянул Егор. — Матвей говорит — стена глухая в этом роно, не пробьешь. А Савину там почему-то полная поддержка... Признаться, Матвею и самому туго приходится...
— Что с ним? — встрепенулась Аграфена.
Егор помялся, искоса поглядел на ребят — стоит ли при них говорить об этом, но потом решился:
— Жалоба в роно поступила. Матвей, дескать, учеников на учителей натравливает, директора оскорбил, порядки нарушает. Ну, вот Матвея и переводят в другую школу... от Кольцовки подальше.
— А кто пожаловался-то, дядя Егор? — спросила Нюшка.
— Ваши же преподаватели. Коллективное заявление... пять подписей.
Степа, не моргая, невидящими глазами смотрел в угол двора.
Вот и еще один удар — прогоняют учителя, к которому он так привязался. Теперь уж не будет ни разговоров по душам, ни волнующих воспоминаний об отце, ни поездок в ночное, ни долгих вечеров у старенького «Фордзона»... А главное, Матвей Петрович верил ему всегда и во всем. А ведь это так дорого, когда тебе верят...
— Степа, что же теперь?.. — еле слышно спросила Нюшка.
— Я, пожалуй, в колонию, — глядя в сторону, глухо произнес мальчик. — Все равно уж где учиться...
— Вот ты как решаешь! — не скрывая обиды, заговорил Егор. — Тут такой ли клубок распутывать надо, а ты подальше куда уходишь. Нажали на тебя — ты и лапки кверху. Ухожу, мол, не мешаюсь, дорогу не загораживаю — творите что хотите. А вот Матвей пишет: он драться будет. Да и твой отец так же бы поступил...
Степа с тоской поднял на Егора глаза.
— Да будет тебе строжить парня-то! — вступилась Аграфена. — Не чужой он нам — роднее родного... И никуда он от нас не уйдет.
ЭКЗАМЕН
На другой день Степа перенес к Рукавишниковым свои вещички.
В маленькую комнату за дощатой перегородкой, где спал Шурка, Егор втиснул еще один топчан, его жена приготовила постель, а Шурка вбил в стену огромный гвоздь для одежды приятеля и освободил для его книг часть своей полки.
— Твоя законная половина. Занимай и властвуй.
— А зачем мне? — удивился Степа. — Я же теперь не учусь. Книги можно и в чемодан убрать.
— Это ты зря! — насупился Шурка. — Пробросаешься ученьем-то!
И он принялся доказывать, что учиться вполне можно и дома. Он, Шурка, будет рассказывать Степе, о чем говорили на уроке учителя, потом они вместе занимаются, потом Шурка гоняет приятеля по всем вопросам и может даже проставлять ему оценки.
В конце концов Степа решил заниматься, как советовал Шурка. Но это было непривычно и странно: сидеть одному в пустой избе, не слышать ровного рабочего гула в классе, не ждать с нетерпением звонка на перемену.
И занятия плохо шли на ум.
К тому же постоянно находились какие-нибудь дела: то надо помочь Шуркиной матери вытащить из печи тяжелый чугун с картошкой, то сбегать на колодец за водой, то наколоть дров.
Потом нельзя же не заглянуть в правление артели— теперь это было самое оживленное и шумное место в Кольцовке.
