Борис Полевой - Глубокий тыл
Курт чувствовал: за ним стали следить. И, конечно, не случайно этот Вилли насмешливо спросил вчера, где именно — в Бухенвальде или в Да-хау сидит его уважаемый папаша. Появилось даже подозрение: может быть, его потому и не хватают, что хотят узнать, куда он ходит. И Курт, боясь навести ищеек на след, не решился даже зайти попрощаться с Женей. Он написал одно, потом другое письмо и положил их в условленное место — в зев водосточной трубы.
Для перехода он облюбовал себе место заранее. Здесь, недалеко от фабрик, линия фронта шла по сосновому леску, пересеченному глубоким оврагом. Одна из рот батальона егерей держала тут оборону, и санитарам, которым частенько доводилось выносить отсюда жертвы перестрелок, здесь было знакомо каждое дерево. Знал Курт и о том, что по оврагу ветер тянет всегда, как в печной трубе. В мороз здесь нестерпимо холодно. Накидки-одеяла и огромные соломенные боты, которые недавно стали выдавать уходящим в секрет, служили мишенями для невеселых острот, но от пронизывающего ледяного ветра не спасали. И солдаты, потихоньку от унтер-офицеров, ночью обычно выбирались из оврага наверх, под защиту сосен.
Курт решил: тут больше шансов пробраться незамеченным. Дождавшись, когда стемнело, он направился в расположение роты егерей. Шел прямо по знакомой промерзшей траншее, мимо блиндажа, куда солдат отводили отдыхать и отсыпаться. Порыв ветра бросил ему в лицо вкусный запах дыма. Из-под брезентовой полости, прикрывавшей вход, донесся писк губной гармошки и хриплый голос, певший без всякого выражения:
Ах, как прохладен ветерок
В прекрасном Вестервальде!
Странно, до нелепости странно звучали слова старой немецкой песни здесь, в заснеженном русском лесу, где трещали от холода стволы деревьев ж ветер больно, будто песок, бросал в лицо сухую снежную крупку. Эти звуки гармошки, эта песня были своим, немецким, а там, за линией фронта, Курта ждало, что-то чужое, неведомое. Он заколе бался и даже замедлил шаги. В это мгновение брезентовая полость откинулась, в темноте ходка вырисовалась физиономия солдата, распаренная печным жаром. На миг она настороженно застыла. Потом солдат, должно быть, узнал фельдшера.
— Что, иваны опять кого-нибудь подстрелили?
— Да, с передовой присылали вестового.
— Какой морозище! А им, дьяволам, должно быть, хоть бы что. Стреляют. — Солдат отвернулся в угол траншеи. Курт двинулся дальше, а в ушах все звучали слова; «Ах, как прохладен ветерок!»
Преследуемый этой навязчивой фразой, он выбрался из траншеи, крадучись, миновал открытое место и по крутому откосу почти скатился в овраг. Тут он достал из кармана листовку-пропуск и дальше двинулся уже на четвереньках, мысленно повторяя по-русски: «Не стреляйте», «Я друг…», «Ведите меня к командиру». Наверху тревожно шумели деревья, снежная крупа с шелестом летела вниз, а оврагу все не было конца.
Странный звук заставил Курта прилечь, замереть. В кустах, на самом дне оврага, что-то журчало. Вода? В такой мороз вода? И в самом деле, это была живая, незамерзшая вода тихонько бившего из-под земли ключа. Все вокруг него было точно бы меховое. Каждая былинка белела пушистая, как лисий хвост. Отягощенные инеем ветви никли долу, и кусты, обступившие незамерзающий источник, походили на гигантские кристаллы. Рождественская открытка, да и только!.. Рождество, Санта-Клаус… Мой бог, было ли когда-нибудь все это на белом свете?! Ползти все труднее. Руки проваливались в снег. Но Курт знал, что сверху, с гребня откоса, где притаились секреты, его при свете этой огромной луны, похожей на медузу, легко заметить. Жарко. Сердце билось так, точно стремилось выскочить через горло. На миг он прилег: не было сил шевельнуть ни рукой, ни ногой. Можно замерзнуть? Что ж, пусть. Разве погибнуть от пули лучше? Но тут вспоминалась ему эта удивительная синеглазая русская девушка, несколько раз так же вот пересекавшая линию фронта. Девушка! А он мужчина. Ну нет, вперед, Курт Рупперт, вперед!
За те мгновения, пока он лежал на снегу, взмокший от пота ворот шинели замерз, стал жестким и больно врезался в шею. Вперед! «Ах, как прохладен ветерок!»
Голоса! Двое полушепотом обменялись по-немецки короткими фразами. Это ветер донес уже откуда-то сзади. Ну, будь что будет! Курт вскакивает и, пригибаясь, бежит по дну оврага. Только бы не наткнуться на мину. Ноги проваливаются. Приходится с усилием вырывать их из снега. Звук одиночного винтовочного выстрела громом раскатывается по оврагу, по заиндевелому лесу Сердитый взвизг, щелчок. Пухлый иней с шелестом течет с ветвей ближайшей сосны.
Курт собирает последние силы. Вслед ему упрямо, очередь за очередью, бьют теперь автоматы. Бьют так, что отдельных выстрелов уже и не различишь. Но пули посвистывают над головой, и на беглеца вместе со снегом падают лишь ветки и кусочки коры. Зарокотали пулеметы. Это где-то впереди. Это уже русские. И вдруг, неведомо откуда, слышится возбужденный голос, хрипло приказывающий что-то на незнакомом языке. Курт привстает и поднимает руки.
— Я есть… командиру… не стреляй… — бессвязно повторяет он сразу перепутавшиеся слова.
Невдалеке шевелится сугроб. Оказывается, это солдат в бесформенном белом балахоне. Он навел на Курта винтовку. Они напряженно вглядываются друг в друга. Новая очередь пуль проходит совсем близко, скашивая верхушки сосенок совсем рядом. Солдат издает предостерегающий возглас и сам падает в снег. Но поздно: что-то уже ожгло Курта поперек спины, толкнуло вперед. Он упал ничком в сугроб. Тело его, будто вмиг лишившись костей, стало ватным, но сознание работает ясно. Собираясь с силами, он тянет русскому руку, разжимает пальцы. На ладони комочек бумаги, мокрый и смятый. Солдат в балахоне берет и расправляет листовку. И вдруг немец слышит знакомые слова:
— Гитлер капут?
— Капут, капут! — несколько раз повторяет Курт, радуясь, что они начинают понимать друг друга.
Но сознание мутнеет. Не одна, не две, а целых три луны, покачиваясь, сияют в темно-синем небе. Опять этот голос поет: «Ах, как прохладен ветерок!» Все — сосны, сугробы, солдат в белом — тоже покачивается, и сам Курт как бы начинает растворяться в этом голубоватом свете… И что это? Вокруг никого. Только снег. Кажется, сами сугробы переговариваются между собой сдавленными голосами.
— Конопля! Что там у тебя?
— Та фриц же подстреленный лежить. Вот он. — Откуда взялся?
— Та сам прибег, листовка у его тут… Пропуск… Кричал: «Гитлер капут!»
— По кому огонь?
— Та по нем же… Я ему, дурню, командую: ложись, — так он не понял. Вот и подбили, як куропатку.
— Ползи с ним сюда.
— Та не можу, он раненый. — Ну, так я к вам.
— Ни, бог с тобой, не вылазь: тут они автоматами, як граблями, все прогребають. Бросьте плащ-палатку та ремень.
Солдат перекатывает Курта на плащ-палатку, потом, выждав, когда стрельба стихает, ползет, продвигаясь волнообразными движениями гусеницы, не отрывая от снега головы, таща за собой по снегу тяжелый груз.
…Что было дальше, Курт уже не слышал. Он очнулся на операционном столе при ослепительном свете, в котором с неестественной четкостью он видит перед собой грубо отесанное бревно, как бы вспотевшее золотыми каплями душистой смолы, ноги каких-то людей в этой странной, похожей на чулки обуви, какую русские носят зимой. Он лежит ничком. Жгучая боль, зарождаясь у левой лопатки, разбегается по телу. Все качается… Три луны вновь плывут в небе над мохнатыми белыми деревьями… Нацист Вилли бежит за Куртом по оврагу, крича: «Почему ты не поешь песенку о Вестервальде?» Милый русский товарищ Женя предостерегающе машет рукой… Сугробы шевелятся, будто живые, выставляя навстречу винтовки.
— Не стреляй… Их бин… Комрад Женя… Ленин… Тельман… — бормочет Курт.
— Слышите? Странно, — произносит густой мужской голос.
Врач в халате, надетом прямо на шинель, распрямил спину, устало сдвигает с лица марлевую маску.
— Плохо. Оба легких навылет.
— И нельзя допросить?.. Ну хотя бы несколько самых простых вопросов.
— Невозможно. Не могу допустить.
Сестра и санитар, забинтовав Курта, осторожно надевают на него рубашку. Врач моет руки. Офицер в наброшенном на шинель халате сидит в углу блиндажа, рассматривает солдатскую книжку, снятый с браслета жетон с воинским номером. Особенно долго глядит он на извлеченную из книжки фотографию. На ней изображена худенькая белокурая девушка с тяжелой косой, переброшенной через плечо. О раненом немце известно лишь, как его зовут, его звание, его должность. И еще известно, что он добровольно перешел на сторону советских войск—первый перебежчик на этом участке фронта.
6
Похоронную принесли, когда Ксения Степановна была на фабрике. Дома оказался только Арсений Куров. Он грипповал, вторую неделю «сидел на бюллетене» и по такому случаю пребывал в состоянии сердитой меланхолии. Чтобы хоть как-нибудь скоротать вынужденное безделье, он затеял белить квартиру. Так, в колпаке, сложенном из газеты, с кистью в руках, с лицом, обрызганным пятнами краски, и застал его посыльный.
