Борис Полевой - Глубокий тыл
— Еще помню, как он танцевал. Сильный. Кружишься с ним, а он от пола оторвет, и ты летишь… У нас на аэродроме в клубе большой танцевальный зал был. Все расступятся и на нас смотрят… Коля ведь другой, чем вы все, Калинины… Только месяц и жили… А молодость — она ведь проходит, Анночка. Вот глушу себя работой, сутками из госпиталя не выхожу… А жить-то хочется…
Полные, ярко подкрашенные губы кривились, дрожали.
— Паня, — ласково начала Анна. Ее сочувственного тона было достаточно, чтобы та, как улитка, исчезла в своей привычной раковине.
— А в общем, Анночка, ну их к чертям свинячьим, мужчин! Не стоят они того, чтобы две такие интересные женщины, как мы, о них говорили… А вы заметили, как этот, большой-то, которого льдиной помяло, ну, вот у которого жена-то ведьма, как он на вас смотрел?
— Глупости! — резко оборвала Анна, смотря на невестку и думая: полно, прозвучали ли только что задумчивые, тоскливые слова?
— Да уж какая там глупость: диагноз точный. И я вам скажу, вы на него напрасно не обратили внимания. Он вполне вирулентный мужчина и собой недурен.
На остановке, когда Анна втиснулась в переполненный, присевший на задние колеса автобус, та, другая, неизвестная ей Прасковья, еще раз на мгновение высунулась из раковины:
— Увидите, Анночка, мамашу, скажите, совестно мне, что я тогда насчет Жени-то. Ведь вот бывает и не хочешь, а как-то само сорвется… А как сейчас Женя, что пишет?
Но автобус тронулся, и Анна не успела ответить, что о старшей племяннице ей мало что известно. Из письма, полученного стариками, семья узнала только, что Женя добровольно поступила в армию. Подробностей она не сообщила.
4
А жизнь Жени Мюллер входила в новую колею. Просьбу ее удовлетворили: она была зачислена в армию. Ей присвоили звание младшего лейтенанта и прикомандировали к тому отделу штаба, где работал майор Николаев. В будущем Жене предстояло снова действовать во вражеском тылу, на оккупированной территории. А пока что ее поселили» на «высоте Неприступной» в обществе трех «богатырей», и, дожидаясь задания, она вместе с ними переводила допросы военнопленных, трофейные документы вражеских штабов и письма неприятельских солдат и офицеров. Сумки с корреспонденцией поступали иной раз от партизан, перехватывавших машины вражеской полевой почты.
Допросы и документы чисто военного значения девушку интересовали мало. То и другое она переводила добросовестно, но и только. А вот письма, обычные солдатские письма, адресованные родным и знакомым, очень ее занимали. Наедине с письмом человек, хочет он того или нет, всегда остается самим собой. И Женя сквозь барабанные фразы о преданности фюреру, о верности нацизму, об уверенности в скорой победе старалась разглядеть истинный облик немецких солдат, охваченных страхом внезапного поражения, сбитых с толку этим первым отступлением, уже начинающих задумываться о будущем. Девушка быстро научилась угадывать, что написано для военных цензоров и что отражает действительные чувства и мысли.
Каждое новое письмо, в котором ей удавалось подслушать нотки тоски, раздумья, страха перед этими «непонятными советскими дьяволами», которые воюют не по правилам, которые не складывают оружия, а продолжают борьбу на захваченной территории и остаются опасными, даже когда взяты в плен, каждый намек на то, что немецкая армия не едина, что там не сплошь гитлеровцы, что среди тех, кто с оружием в руках дошел до стен Москвы, есть люди, не только не верящие в нацизм, но и ненавидящие его, — каждое такое письмо было для девушки маленьким торжеством. Ведь это говорил и Курт Рупперт. Ведь таким был он сам. Ей радостно было снова и снова убеждаться в правоте его слов.
Вынув из конверта листки бумаги, закапанные свечным салом, запачканные окопной глиной, гарью костров, она жадно пробегала их. Потом принималась читать, стараясь представить себе облик автора и даже условия, в которых он писал. Все больше попадалось свидетельств, что не только в рассказах о немецкой армии, но и в оценке того, что в ней происходит, Курт был прав. Теперь она не сомневалась и в том, что он сдержал слово и где-нибудь сказал те русские фразы, которые они вместе разучили: «Не стреляйте… Я друг… Ведите меня к командиру. Вот листовка-пропуск». Сказал или готов был сказать, но его выследили и схватили. А может быть, он погиб при переходе линии фронта или был подстрелен бойцами наших секретов, прежде чем успел раскрыть рот…
Наткнувшись на такое письмо, Женя торжественно потрясала им: — Витязи, слушайте!
Все три «богатыря» поднимали глаза и настораживались. Для них, как и для многих в те дни, все оккупанты были сплошь гитлеровцы, бессовестные бандиты, кровожадные звери. Девушки люто ненавидели их. Однако они нисколько не возмущались тем, что их синеглазая подружка, про храбрость, которой в штабе уже все знали, подружилась с каким-то немцем; это они понимали и невольно уважали ее за то, как она отважно защищала право на эту дружбу. Но почему Женя так радуется, отыскав в каком-нибудь замусоленном письме нотки раздумья, тоски, страха за семью — словом, отражение, человеческих чувств, было им непонятно, и это, что там греха таить, они склонны были порой объяснять тем, что Женя сама наполовину немка.
Зато майор Николаев сразу оценил умение новой переводчицы угадывать в письмах, подмечать на допросах проявление этого, пока еще едва заметного процесса расслоения, начавшегося в немецко-фашистской армии. Сводки, составленные Женей, он читал с особым интересом и всячески поощрял стремление девушки проследить изменение психологии неприятеля.
Майор пришел в армейскую разведку с партийной, работы. Моральный фактор он считал на войне, одним из важнейших слагаемых, и для него было особенно ценно получать новые и новые доказательства того, что гитлеризм, сломивший волю немецкой нации, сколотивший гигантскую военную машину, все же не сумел парализовать человеческий мозг.
Даже в тяжелые дни, когда бои шли под Москвой, майор не забывал, что когда-то пять миллионов немцев проголосовали за Тельмана. Вот почему Николаеву было дорого умение новой переводчицы видеть в неприятеле не просто гитлеровцев, а Куртов, Вилли, Отто, Артуров, Клаусов, Густавов, Эрнстов, которые под влиянием побед Красной Армии уже начинают производить мучительную переоценку того, что столько лет вдалбливали им в головы гитлеровские пропагандисты.
Вот он начинается, неизбежный процесс отрезвления, о котором мечтал, в который фанатически верил этот офицер-коммунист в самые трагические дни войны!
— …Евгения Рудольфовна, умница, воспитывайте в себе этот нюх… Выиграть сражение — это не только отбросить врага от столицы, очистить столько-то населенных пунктов. Это больше, гораздо больше, — говорил майор, расхаживая взад и вперед по избе. — Немец задумался — это же страшно важно! Мы с вами не просто военные, мы советские военные, и для нас важно следить за тем новым, что сейчас зарождается… Вот увидите, как оно будет развиваться, в какой могучий фактор вырастет, когда мы перейдем в наступление по всему фронту. А ведь такой момент наступит!
Все три «богатыря» немножко завидовали Жене, немножко сплетничали о тайной симпатии майора к их белокурой подружке, немножко были склонны объяснять служебные успехи новой переводчицы орденом, каким награждались лишь люди, совершившие особо выдающиеся и обязательно боевые подвиги. Но в общем-то на «высоте Неприступной» Женю Мюллер не только признали, но и полюбили.
Помогло этому и то, что одна Женя умела из пшенных, люто ненавидимых всем штабом концентратов сварить вкусный домашний кулеш, могла истопить печь не хуже старого солдата, ловко вырезала из канцелярской бумаги узорчатые занавески, которые выглядели как настоящие тюлевые, всегда ухитрялась сохранить для застрявшей на работе подружки теплый ужин и умела так разобрать очередную сводку Советского информбюро, что у всех слушательниц становилось веселей на душе. И конечно же никто лучше ее не мог отбить атаку молоденьких лейтенантов, пытавшихся иной раз проникнуть на «высоту Неприступную».
Впрочем, Женя сама же и изменила систему коллективной обороны, о которой ей рассказал в первый день пребывания на фронте приходивший с анкетой лейтенант Куварин. Не освоившись с военной жизнью, девушки установили у себя статут закрытого пансиона, куда никто, кроме старого солдата, приходившего топить печь, не допускался. Подчеркнутая отчужденность лишь возбуждала особый интерес.
Женя высмеяла эту тактику. Чепуха! Тут такие же советские парни, как и везде. Зачем их избегать? Почему в дружбе видеть обязательно какие-то нечистые намерения? Иногда, правда редко, на «высоту» стали приглашаться офицеры-сослуживцы. Приходил золотистый лейтенант с гитарой, играл, пел, закатывая белесые глаза. Толковали о письмах, полученных из дому, о мирных, казавшихся такими далекими делах. Гадали, когда и где окончится война, кто чем займется, вернувшись после победы. И опять пели, уже хором, и старый солдат, обязательный посетитель таких вечеринок, сидя на порожке, дымил ядовитой махоркой, улыбаясь своим думам. С легкой руки Жени все называли его теперь «папаша». Молчаливое присутствие пожилого человека с грубоватым морщинистым лицом придавало вечерам на «высоте» оттенок домашности, по которому на фронте скучают даже самые боевые и бывалые.
