Борис Полевой - Глубокий тыл
Эти вечера как-то сразу упростили отношения гарнизона «высоты» с внешним миром. Передав «наверх» сводки, развед — и политдонесения, офицеры забегали сюда и попросту на огонек. Только одному из них был закрыт сюда доступ. Как раз тому, кто, казалось бы, имел все права на беспрепятственное там пребывание: инженер-майору Георгию Узорову. Женя прямо заявила Тамаре, что выбор ее не одобряет, а самого избранника во Всеуслышание обозвала мокрицей и просила предупредить, что если он осмелится появиться в избе военных переводчиц, егб ждут неприятности. Она не уточнила, какие, но и этого оказалось достаточным.
Впрочем, Узоров, всё еще опасавшийся, что Анна может пожаловаться начальству, боялся даже напоминать о себе. Если в ответ на его звонок к телефону подходила не Тамара, а кто-нибудь из девушек, он просто опускал трубку. Самое большое, на что он решался, это робко постучать в оконницу.
Иногда Жене даже хотелось встретить его, чтобы напрямки высказать все, что она о нем думала. Но ее-то Узоров особенно избегал.
С Тамарой у Жени установились своеобразные отношения. Презрение к Узорову на подругу не распространялось. Порой Тамаре даже казалось, что синие строгие глаза смотрят на нее сочувственно, как на больную. Изредка Тамара решалась заговорить об Узорове, о том, какой он ласковый, внимательный, как заживут они после войны. Женя слушала, не прерывая, но взгляд ее глаз становился таким ироническим, что девушка смолкала, начиная осознавать всю зыбкость этого беспокойного счастья, неожиданно найденного на войне.
— Женечка, вы меня осуждаете, да? — спросила она однажды упавшим голосом. — Я не обижаюсь, я понимаю: вы должны меня осуждать.
— А я не осуждаю, — послышался задумчивый ответ. — Я лично так не поступила бы, но я не осуждаю… Знаете, мне вас жалко.
Женя ничего не пояснила. Но после этого разговора Тамаре вдруг начало казаться, что все, что произошло, случилось лишь потому, что гитлеровское нашествие сломало обычную жизнь, разбросало людей в разные стороны. Но вот кончится война, все станет на место: придет эта неизвестная ей Анна Калинина с детьми, войдет к ним в дом, скажет «уйди», и сразу же исчезнет навсегда ее маленькое, так дорого купленное счастье. Девушка стала ревновать Узорова к его прошлому, к жене, к детям. Ей мучительно хотелось теперь узнать, услышать что-нибудь порочащее, унижающее ту, другую.
— Какая она, какая? — снова и снова допрашивала она Узорова, и в словах ее слышались злость, тревога, тоска.
Узоров терялся, робел, невразумительно мямлил.
— Обыкновенная, ну… как все… женщины..
— Так почему же ты ушел от нее? Она тебе опротивела?
— Нет, нет, — не очень решительно возражал Узоров, — просто мы с ней разные люди, а теперь я встретил такую, о которой мечтал всю свою жизнь.
А ей ты это сказал? Сказал, да? Георгий, ты, наверное, лжешь. Ты все еще ее любишь. Я для тебя просто ППЖ, забава, развлечение. Да, да, я это знаю. А ты лгун… Да-да, лгун!
И Тамара заливалась злыми слезами, чувствуя, что изнемогает в этой борьбе с призраком незнакомой ей женщины, который, как и все призраки, был неуязвим. А тут еще эти синие спокойные, суроватые глаза, эта девушка, которая не говорит ей ни о комсомольской этике, ни о аморальности ее поступка, но не скрывает своего презрения к ее избраннику и жалости к ней самой.
Эти мысли, как любая боль, были особенно тягостны ночью, когда в темноте пиликал сверчок и слышалось ровное, здоровое дыхание спящих подруг. Зарывшись лицом в подушку, Тамара плакала сердитыми, беспомощными слезами.
Как-то после одной из таких ночей Тамара вдруг заявила Жене, что вечером она пойдет в село, где живет Узоров, и потребует, чтобы он отсылал «той женщине» все свое жалованье. Расходы на фронте небольшие, мама Тамары снова стала работать. Пусть все деньги Узорова идут его детям. Сказав это, девушка с надеждой посмотрела на Женю: оценит ли та ее великодушие?
Обе они в этот момент с полотенцами на плечах стояли в холодных сенях перед рукомойником. Утреннее розовое солнце просовывало холодные лучи в узкие щели, пробитой осколками драночной крыши. Они рассекали полумрак двора. Мирно пахло сеном, навозом. С улицы доносились удары колуна и смачное: хеп, хеп, хеп. Это старый солдат колол дрова.
— Что же вы молчите, Женя?
Девушка спокойно перебросила полотенце с плеча на плечо. Глядя в упор в выпуклые глаза Тамары, она суховато ответила:
— Я бы на вашем месте этого не делала.
— Почему?
— Потому что эти деньги вам бросят в физиономию. — Длинные светлые ресницы слегка сощурились, синие глаза потемнели. — Деньги! Эх вы… Не знаете вы Анну Калинину!
— Разве она не такая, как все?
— Не такая, как вы, вы оба.
И, отвернувшись, Женя сбросила гимнастерку и начала с шумом плескать воду себе на лицо, на шею, на руки. Корочка льда, образовавшаяся за ночь, позванивала в глиняном рукомойнике, который она наклоняла. Когда, растершись полотенцем, посвежевшая, раскрасневшаяся, она оглянулась, Тамара стояла все в той же позе. Густые, будто бы глицериновые слезы светились в ее выпуклых, темных глазах.
— За что вы меня, Женя, ведь я только хотела…
— Успокоить свою совесть, да? — безжалостно усмехнулась девушка. — И чтобы я при этом умилилась и сказала: какие вы оба великодушные, благородные, — и чтобы все тихо, мирно обошлось. Так? И чтобы эта ваша мокрица не дрожала от страха? Этого вы хотели?
Женя перебросила полотенце через плечо и, не ожидая ответа, ушла…
Так вот и шла жизнь на «высоте Неприступной». Но однажды, когда девушки сидели над ворохом только что переброшенных через фронт трофейных писем, в избу влетел лейтенант Ку-варин. Вскинув руку к шапке, пристукнув валенками так, что по комнате пыль пошла, он обронил обычное воинское «здравия желаю». Но на круглом лице его было выражение такой значительности, что девушки разом бросили работу.
— Что-нибудь случилось? Да? Выкладывайте, чего вы тянете?
— Младший лейтенант Мюллер, прошу вас на два слова.
Почувствовав что-то необычное, близко ее касающееся и даже смутно уже угадывая, о чем будет речь, Женя побледнела и вышла в переднюю комнату. Все три «богатыря» застыли, как на картине Васнецова. Хорошенький Алеша Попович даже побледнел, когда из-за перегородки донесся голос Жени:
— Что-нибудь стало известно про Курта Руп-перта?
— Точно, — заговорщицким шепотом ответствовал, торжествуя, лейтенант Куварин. — Абсолютно все известно.
— Он жив?
— Точно.
— Где же он? — едва слышно спросила Женя. Девушки не узнали голоса своей подружки.
5
Ефрейтор вермахта Курт Рупперт, по воинской специальности военный фельдшер, прико-мандиро; ванный к батальону альпийских егерских стрелков, стал первым перебежчиком у города Верхневолжска.
Нелегко дался ему переход через фронт. Была морозная пора, снег звучно скрипел под ногой, над полями и лесами, где проходил фронт, вовсю сияла, как говорят солдаты, «луна в рукавичках», окруженная белесым ореолом. Сугробы голубовато мерцали. Ночью легко было издали заметить не только человека, но даже и зайца. Дважды зайдя в район передовых, Курт вынужден был возвратиться.
Полнолуние продолжалось. Ночь, которую Курт наметил для третьей попытки перейти фронт, тоже обещала быть морозной и светлой, но откладывать дальше было нельзя. Не только маленький санитар Вилли, этот яростный наци, всегда старавшийся высмотреть и вынюхать всё; что происходило в санчасти, но и сам капитан Шмитке, старший врач, подозрительно косился на ефрейтора Рупперта. Что-то слишком уж частыми становятся его отлучки. В этом проклятой городе так неспокойно! Стреляют по ночам. То там, то здесь поджигают воинские машины… Эта противотанковая граната, угодившая в офицерское казино, как раз когда там было полно военных из только что прибывшей части, эти авиационные бомбы, упавшие на трамвайный парк именно в день, когда там было тесно от военных машин. Ясно, кто-то снабжал иванов точнейшими сведениями обо всем, что происходит в городе, кто-то наводил их самолеты, кто-то заранее указывал, куда и когда надо бросить гранату. Осторожность, осторожность и еще раз осторожность — звучит во всех приказах, а военному фельдшеру Руп-перту будто и нет до этого дела. Шляется неизвестно где, пропадает вместе с санитарной машиной.
Курт чувствовал: за ним стали следить. И, конечно, не случайно этот Вилли насмешливо спросил вчера, где именно — в Бухенвальде или в Да-хау сидит его уважаемый папаша. Появилось даже подозрение: может быть, его потому и не хватают, что хотят узнать, куда он ходит. И Курт, боясь навести ищеек на след, не решился даже зайти попрощаться с Женей. Он написал одно, потом другое письмо и положил их в условленное место — в зев водосточной трубы.
