Георгий Баженов - Хранители очага: Хроника уральской семьи
Маринка что-то забормотала во сне, сказала что-то, как будто позвала бабушку, а Марья Трофимовна в первый раз за три года с удивлением для себя отметила, что сейчас ей это как-то безразлично, внутри пустота и равнодушие к внучке, — и позже, когда она вспоминала эту секунду, ей даже страшно становилось, что она могла дойти до такого — самый родной, самый беззащитный человечек оказался вдруг не нужен ей.
И так она терзалась до самого утра; хотелось уже, чтобы не ласкали, не нежили или любили, а чтобы хоть измучили, лишь бы не эта дикость одиночества и беззащитность перед собственной природой. На какое-то время Марья Трофимовна как будто успокоилась, но для того только, чтобы вдруг с новой силой обволакивала ее истома, жар и мука. Она ворочалась с боку на бок, жалобно стонали пружины, ложилась на живот, на спину, на бок, на другой, сворачивалась в комок, откидывала от себя одеяло, то вдруг укутывалась в него с головой, но ни в чем не было ни успокоения, ни облегчения. Как она ненавидела сейчас Степана, самой глубокой ненавистью ненавидела, на какую только была способна. И себя ненавидела за свою же ненависть, за то, что она слабая, глупая, дурная, порочная… Какими только словами не называла себя, чтобы через презрение к себе успокоиться, сломить наваждение, — ничего не помогало. Это с ней бывало редко, почти никогда, а тут хоть плачь — даже галлюцинации какие-то: как будто вдруг видит она какого-то мужчину, незнакомого, неизвестного ей, но почему-то в то же время — по ощущению — не чужого, он идет, идет, идет к ней, она говорит: уходи, уходи, а сама смотрит — протягивает ему руку; он улыбается, и улыбка у него противная, похотливая, но она рада этой улыбке, тоже улыбается… и чувствует, все тело ее плачет, жалуется, изнемогает, мучается смертельной мукой… и все равно — в непонятно какой момент — она шепчет: нет, нет, нет, — а про руки свои забывает, они так и протянуты к нему, он продолжает подходить и улыбается самоуверенной улыбкой… Марья Трофимовна застонала, распахнула глаза — оказывается, она лежала с закрытыми глазами, хотя и не спала…
Ночь еще длилась.
9. МЫ ЕДЕМ, ЕДЕМ, ЕДЕМ…
— Я знаю много-много ра́зничных игр!
— Ха-ха, — рассмеялся Олежка. — Ра́зничных, ра́зничных, ра́зничных.
— Подумаешь, — передернула плечиками Маринка.
— А вот и неправильно, — прыгал вокруг нее Олежка. — Вот и смешно…
— Лена, — позвала Маринка обиженным голосом. — Иди лучше ты со мной играть.
— Нет, чур я, чур я! — закричал Олежка. — Уходи! — оттолкнул он Лену.
— А будешь смеяться?
— Не буду, не буду…
— Ну, слушай:
Ехали татары, потеряли кошку,
Кошка сдохла, хвост облез,
Кто слово скажет —
тот кошку съест!
— Я не скажу, я не скажу.
— Раз, два, три, — отсчитала Маринка. — «Кто слово скажет, тот кошку съест!» — погрозилась она пальчиком.
Подходила воспитательница, подходили ребята: «Марина!», «Олежка!» — они хоть бы слово, напыжились, молчат, только смотрят ревниво друг на друга и глазами вращают.
— А мне вот сейчас она скажет!
К ребятишкам, которые тут же окружили его, подошел Сережа. Он сразу полез на горку, подложил фанерку и с криком: «Го-о-оппа! О-оп-па-а!..» — покатился вниз. Фанерка выскочила из-под Сережи, он перевернулся через голову, вывалился с дорожки на снег и рассмеялся. Ну, ребятня тут совсем возликовала, набросилась на него: «Куча мала! Куча мала!» Он отталкивает их — шутливо, а сам устраивает еще большую свалку.
— Сергей! — смеется сквозь рассыпавшуюся на осколки строгость молоденькая воспитательница. — Ведь вы же не маленький уже!
Он поднимается, смотрит на Маринку, а та стоит в сторонке и, помня его слова, отрицательно качает головой: нет, мол, ничего не скажу.
— А мне все равно скажешь, — говорит весело Сережа.
«Нет», — качает головой Маринка; неподалеку стоит Олежка и, побелев от натуги и холода, тоже молчит и пыжится.
Сережа вразвалочку подходит в Маринке, наклоняется к ней и что-то шепчет ей на ухо.
«Нет», — по инерции еще качает головой Маринка; все ребята окружили их и смотрят на Сережу с Маринкой во все глаза.
— А правда? — вдруг спрашивает Маринка, забыв обо всем на свете. — А правда, Сережа? — и смотрит на него недоверчиво.
— Ты меня знаешь, Мар! — ковбойским тоном говорит Сережа. — Мар, друг я тебе или не друг?
Не успел он это сказать, как на них вихрем — со стороны — налетел Олежка:
— Проиграла, проиграла! Ешь теперь облезлую кошку! Ура! «Кошка сдохла, хвост облез, кто слово скажет — тот кошку съест!» Проиграла! Ешь кошку! Ешь кошку! — И начал, как в индейском ритуальном танце, прыгать вокруг Маринки.
— Ешь кошку! Ешь, ешь! — закричали все ребята. — Кошка сдохла! Ешь! Хвост облез! Ура-а!
А Маринка, словно наполненный драгоценной жидкостью драгоценный сосуд, с горделиво поднятой головой и независимым выражением на лице, с важностью и гордостью вдруг направилась к воспитательнице:
— Светлана Владимировна!
— Что, Мариночка?
— Светлана Владимировна, — говорит Маринка, и все невольно смолкают и прислушиваются, хотя кое-кто еще продолжает: «Кошка сдохла, хвост облез! Ешь, ешь!..» — Светлана Владимировна, — продолжает Маринка, — можно мне поехать с Сережей? — Она смотрит на воспитательницу снизу вверх, задрав голову, красная шапочка, зеленый шарфик, серебряные от мороза реснички и счастливые, горящие глаза.
— Куда поехать? — спрашивает участливо воспитательница.
— В столицу нашей Родины.
— Куда?! — удивляется воспитательница.
— В столицу нашей Родины. В Москву, — терпеливо повторяет Маринка.
— Ой, в Москву? — улыбается радостно-неожиданно воспитательница. — Мальчики, девочки, — говорит она всем ребятам, — какая у нас Марина счастливая, правда?
Ребятишки вдруг все молчат, как будто воды в рот набрали: от зависти, неверия и восхищения.
— Конечно, можно, — говорит воспитательница. — А когда вернешься, расскажешь нам о Москве. Правда, ребята, расскажет?
— Правда! — закричали все обрадованно.
— Ну так что, пошли, Мар? — хлопает ее по плечу Сережа.
— До свиданья, Светлана Владимировна, — почти шепчет Маринка от счастья, — до свиданья, девочки! До свиданья, мальчики!
И они идут, идут, уходят, и все смотрят вслед красной шапочке и зеленому шарфику и шапке-ушанке, сдвинутой у Сережи на затылок, и тут вдруг с места срывается Олежка и кричит со слезами в голосе:
— Так нечестно! Так нечестно! «Кошка сдохла, хвост облез, кто слово скажет — тот кошку съест!» Ешь, ешь!
Но тут воспитательница говорит укоризненно Олежке:
— Олег, ведь так нельзя. Так очень некрасиво. Наша Мариночка едет в столицу нашей Родины Москву. Москва — самый красивый город в мире. Правда, ребята?
— Правда, правда!
Олежка, понурившись, смолкает, а Маринка все уходит, уходит от них, счастливая и гордая.
…Они ехали долго-долго… Стучали колеса, мелькали, как игрушки, — и красные, и зеленые, и синие — дома с разноцветными крышами, с трубами, из которых вился в пространство дымок, или вдруг совсем ничего не было видно, один лишь снег… и идет, идет, белым-бело за окном. Маринка радостно вздыхала, все сидела и, подперев ладошками щечки, смотрела туда, за окно, на зимний мир, как на картинку в какой-нибудь интересной и яркой книжке, говорила:
— Видишь, — и показывала за окно рукой, а Сережа отвечал, даже не выглянув в окно:
— Вижу.
Он лежал на верхней полке, подложив руки под голову, ногу закинув за ногу, и напевал: «Тум-ба-ла, тум-ба-ла, тум-ба-ла-лайка, тум-ба-ла, тум-ба-ла, тум-ба-ла-лай-ка…»
— А что же вы, молодой человек… — укоризненно удивлялась седенькая старушка, соседка по купе.
— Что?
— Право, как-то странно вы обращаетесь со своей сестренкой.
— «…тум-бала-лайка, тум-бала-лайка…», Мар, ты мне друг?
— Друг.
— Слыхали? Это мой друг, — ответил Сережа старушке.
— Странно… как это так, друг? Мариночка, сколько же тебе лет?
Маринка показала на пальцах: раз, два, три, видите?
— Весной будет три, — небрежно сказал Сережа. — А чего вам надо?
— Да, соб-бственно, ничего… Какой вы странный, молодой человек. Право, странно, очень странно…
— Да, да, — кивнул старичок, муж старушки, — удивительная пара!
— Тетенька, — сказал Сережа, — я же не слон.
— Не слон? Ничего не понимаю…
— «…бала-лай-ка, тум-бала-лай-ка-а…» Вот если б тут слон лежал, было бы странно, — сказал Сережа.
— Бабушка, да что вы на него обращаете внимание? — взрослым тоном сказала Маринка. — У него же ветер в голове!
— К-как? — поразилась старушка. Ее поразило не то, что сказала Маринка, а как она сказала — мудрым и уверенным тоном.
