Тахави Ахтанов - Избранное в двух томах. Том первый
Обзор книги Тахави Ахтанов - Избранное в двух томах. Том первый
Избранное в двух томах. Том первый
Тахави Ахтанов — представитель среднего поколения казахских писателей. Участник Великой Отечественной войны. Его стихи и очерки печатались еще во фронтовых газетах. Первый роман «Грозные дни» вышел в 1956 году. Через два года был напечатан в журнале «Дружба народов». В дальнейшем, на русском языке выдержал пять изданий. Переведен также на немецкий язык и некоторые языки народов СССР.
Второй роман писателя — «Буран», за который автор удостоен Государственной премии Казахской ССР имени Абая. Роман опубликован я журнале «Новый мир» (1965) Переведен на немецкий, персидский языки, а также на языки народов СССР.
В первый том его избранных произведений вошли роман «Грозные дни» и драматическая поэма «Клятва». Второй том составили роман «Буран», «Индийская повесть», рассказы, эссе и размышления писателя
Тахави Ахтанов является также одним из ведущих казахских драматургов. Им написаны десять драматических произведений. Наибольшей популярностью среди зрителей пользуются драмы «Сауле», «Печаль любви», «Отец и сын», «Клятва». Писатель занимается литературоведением и переводами.
ГРОЗНЫЕ ДНИ
Роман
Промелькнули предо мною
Образы израненных годов.
Касым АманжоловЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Раздался высокий протяжный гудок паровоза; это был голос разлуки, он вырвал отъезжающих из объятий близких и как бы провел между людьми резкую черту. По одну ее сторону были воины, уезжавшие навстречу боям, смерти и подвигам, по другую — их родные, остававшиеся у домашних очагов, у станков и в степи, наедине с бессонной тревогой за жизнь фронтовиков.
Длинный воинский эшелон медленно тронулся с места. Провожающие побежали вдоль платформы, взмахивая руками, выкрикивая напутствия, пожелания, просьбы беречь себя и не забывать родных; все, что скопилось в сердцах за эти дни, теперь рванулось наружу. Бойцы толпились у дверей вагонов и тоже что-то кричали, махали руками.
Поезд исподволь набирал ход. Мелькнула и пропала из глаз желтая будка. Показались крохотные белые домики. Они тянулись по кромке глубокого оврага, взбегали на пологие холмы.
У домиков стояли женщины и дети и махали поезду.
А потом открылся город. Невысокие дома, словно не желая себя обнаружить, прятались под зелеными бархатными кронами деревьев.
Город уходил все дальше, но, удаляясь, он становился ближе сердцу бойца, даже тем из них, кто не жил в нем постоянно.
Ержану, командиру взвода, бойцы уступили место у дверей, у самой перекладины. Его сжали. Чей-то острый локоть уперся ему в бок; высокий боец Добрушин облокотился на его плечи. Но Ержан стоял не шевелясь, смотрел на убегающий город, на крутые склоны Алатау. Он ощущал в себе торжественную приподнятость: ему едва минуло двадцать лет, и он отправляется в боевой поход по зову Родины. Ержан был уверен, что люди смотрят только на него, потому что он статен, молод и в глазах его светится отвага. Поэтому он старался держаться на виду, говорил мало, не улыбался, а, проходя вдоль вагонов, чеканил шаг.
Но сейчас чувство самоупоения покинуло Ержана. Тоска шевельнулась в нем — он расставался с родными краями.
Сизоватая мгла в извилистых зеленых ущельях Алатау начинала редеть, становилась прозрачней. Лучи вечернего солнца облили горные хребты нежным мягким светом. Вершины гор, теряя серебряную яркость, окрасились в розоватый цвет, будто на них проступила кровь. И эта нежность вечера, эта мягкость красок размягчили душу Ержана. В эту минуту он был беззащитен под напором тоски. Обжитое гнездо юности, теплое гнездо счастья уходило назад, терялось в пространствах. До чего все знакомо здесь. Вот голубая сопка с острой вершиной — Ержан когда-то взбирался на нее. Из окна вагона она казалась маленькой. А вон, немного правее, зелеными зигзагами вклинивается в горы ущелье Аксай.
— Смотрите, Бурундай! — закричал кто-то за спиной Ержана. И все стали смотреть на большой, коренастый, хмурый холм, одиноко высившийся посреди ровной долины. Смотрели и радовались, будто увидели родного человека.
— Он самый!
— Эка, каким молодцом красуется!
— Вот бы его взять с собой на войну!
Солдаты прощались с холмом, как с родственником. То они говорили, торопясь, перебивая друг друга, а то вдруг замолкали. И тогда слышался только стук колес, а за вагонами — молчание большого, огромного мира.
Потом снова сгрудились у перекладины.
— Города-то уж совсем не видать.
— Да и увидим ли когда?
Ержану последние слова не понравились, хотел сделать замечание, но промолчал. В глубине души он тоже спрашивал себя: «Вернусь ли?» И только повернулся на голос. Это сказал Бондаренко, пожилой боец, балагур. В уголках его маленьких глаз пряталась хитринка. Подшутить над человеком он всегда был готов. Веселая хитринка не гасла даже в те минуты, когда его отчитывал командир.
Сейчас, слегка покраснев, Бондаренко спокойно и серьезно посмотрел на Ержана:
— Понимаю, товарищ лейтенант. Сказал потому, что к слову пришлось.
— Вот он каков, наш дядя Ваня, не успел родню покинуть, а уже отходную затянул. Герой! — громко проговорил над самым ухом Ержана сержант Добрушин.
— Хватит. О смерти у меня и в мыслях нет, — сердито ответил Бондаренко. — Но и то сказать: не дрова рубить едем. Как там ни верти, а жаль родные-то места. — Он помолчал, а потом сказал в сторону Добрушина: — Конечно, я об оседлых людях толкую. А прыгункам-кузнечикам все равно где жить.
— Тебе, дядя Ваня, — усмехнулся Добрушин, — я вот что скажу. Ты у нас всю жизнь за юбку жены держался, а тут война — теперь поколесишь по свету. И на людей посмотришь, и себя покажешь.
Раздался дружный хохот. Но смеялись недолго, вскоре опять наступило молчание: каждый думал о своем. В напряженные минуты жизни самые глубокие переживания человека оседают где-то в тайниках души, а на поверхность, как пена, всплывает всякая мелочь. Так было и сейчас: думали о тех, кого покинули, и о том, что предстоит впереди, — а говорили о пустяках, шутили и острословили.
Картбай, широкоплечий, крепкотелый боец с редкими торчащими усами, подвел черту:
— С весельем и шуткой поехали на войну, пусть так же весело вернемся обратно.
Бойцы затянули песню. Охрипшие голоса звучали грубовато и неслитно, но в этом ли было дело? То, что у каждого лежало на душе и не шло на язык, вылилось в песне. Пели, стоя в дверях вагона и глядя на бегущую под колесами землю, по которой ходили их деды и прадеды. Песня звучала широко и сердечно. Ержан присоединился к хору.
Потом стали расходиться по своим местам. Развязывали походные мешки, вынимали гостинцы, домашнюю снедь, которую близкие положили им в дорогу.
Ержан все еще стоял у перекладины, смотрел на горы, от которых никак не мог убежать поезд. Подошел боец Какибай, сухощавый и рослый парень с тонким лицом. Пел он мягко и красиво, с большой задушевностью. До армии Какибай работал трактористом.
— Красота какая! Вон, видите? — сказал он Ержану, показывая рукой на вершины Талгара.
— Ага.
— Я ведь работал в Талгаре, в МТС. Пик Талгара — самый высокий. А вон тот остроконечный пик видите? Когда мы были в городе, он будто задавался перед Талгаром: я, дескать, самый высокий! А сейчас, глядите, только отъехали, а пик Талгара, оказывается, выше всех.
И правда: из-за остроконечного пика, хвастливо вздернувшегося к небу, постепенно и тяжело вставали три массивных горба Талгара. Остроконечный пик, словно приподнимаясь на носочках, изо всех сил тянул к небу свою шею, а Талгар величаво поднимал над землею свой тяжелый корпус.
Ержан рассмеялся:
— А ведь и правда!
Какибай взволнованно провел ладонями по груди. Что-то мучило его.
Он проговорил еле слышно:
— Вот ведь как оно, товарищ командир. Увидел эти пики, и вспомнилось...
— Что вспомнилось?
— На войну едем, товарищ командир, ну, и перебираешь прошлое. — Голос Какибая звучал неуверенно, и дыхание у него было прерывистое. Ержан чувствовал, что боец хочет в чем-то открыться ему. Не решаясь смотреть Какибаю в лицо, он слушал, опершись на перекладину.
А тот рассказывал:
— Детство у меня было сиротское, порядком хлебнул горя. Вы, надо думать, в родительской ласке росли, товарищ командир... А у меня — не то. И не голод, и не холод страшны. К этому привыкаешь. Самое страшное — чувствовать, что ты унижен среди других детей. Обездолен. Душа ребенка — она самолюбивая. Да что об этом говорить! Вот когда я попал в детдом — почувствовал себя человеком. Но я был переросток, ушел из шестого класса и стал трактористом. С этого времени и пошла моя жизнь в гору: видно, неплохо работал — сразу же выдвинули. Был ударником. Избрали членом бюро райкома. А там поднялся я до бригадира трактористов. В позапрошлом году даже в Москву на сельскохозяйственную выставку посылали. Без всякого бахвальства скажу — не сыщешь в районе человека, который крепче меня держал бы руль трактора. Красноречием не отличался, но и тому научили. На каждом собрании место мое в президиуме. А если опоздаю — прямым ходом к столу, на свободный стул. Как говорится — «кого бог возлюбил, тому во всем удача».
