Тахави Ахтанов - Избранное в двух томах. Том первый
Купцианов спокойно глядел Мурату в глаза.
— Я вас не совсем понимаю.
— Что же тут непонятного! — вмешался Уали. — Вениамин Петрович говорит о недостатках нашей подготовки.
— Немного терпения, Уали Молдабекович, — сказал Купцианов и наклонился в сторону Мурата, словно собрался поведать ему что-то сокровенное. — Говоря правду... Мы здесь люди свои, — он осмотрелся по сторонам. — Если говорить правду, наша дивизия еще не является достаточно крепким боевым соединением, и нам с вами это ясно. Наш долг — задержать врага, пока не будут подготовлены боеспособные воинские части. Конечно, в глаза нам этого никто не скажет.
— Нет, я не понимаю вашего утверждения, — спокойно ответил Мурат. — Наша дивизия недостаточно подготовлена. Это верно. Мне ли этого не знать! Вон сколько времени я гонял своих бойцов, а не добился того, что нужно. Знаю. Но знаю также и то, что в боях мы наверстаем упущенное, война закалит дивизию. В этом я не сомневаюсь.
Купцианов недоверчиво взглянул на Мурата: не показывает ли комбат острых коготков?
— Мы люди военные, — проговорил Купцианов, поворачиваясь к Уали, который тут же кивнул головой, соглашаясь с ним. — Значит, не боимся ни пули, ни правды. Зачем нам тешить себя иллюзиями? Нужно смотреть правде в глаза, как бы она ни была жестока. В настоящее время наша дивизия — лишь суррогат войска.
— Конечно, лучше горькая правда, чем сладкая ложь, — присоединился к нему Уали.
Мурат, пытаясь до конца понять Купцианова, словно взвешивал его на ладони: на взгляд Купцианов казался отлитым из свинца, а на ладони весил мало, словно оловянный.
— Простите меня за откровенность, — сказал Мурат с присущей ему резкостью. — Я тоже выскажу горькую правду. Может ли солдат, заранее знающий, что его оружие даст осечку, уверенно идти в бой? Может ли командир, заранее убежденный в неспособности своих солдат, спокойно обрекать их на гибель? С такими, простите, воззрениями нельзя ехать на фронт.
Мурат говорил зло, каждое слово вколачивая, как гвоздь. Этакий ерш! Купцианов почувствовал себя уязвленным. Но он сознавал, что зашел слишком далеко. Стремясь свести разговор к шутке, он рассмеялся:
— Ну вот вы заговорили, как обвинитель. Ах я бедненький!.. А все же нужно сознаться — вы оптимист.
— Я не могу присоединить себя к числу крикунов и бахвалов. Но, что я оптимист, это верно. Верю в свой батальон, хотя и недавно им командую.
Атмосфера накалялась, и Уали почувствовал себя неловко. Конечно, до ссоры еще далеко, но в этой размолвке глубокий смысл, и довольно неприятный. Именно так начинают затягиваться узлы в отношениях командиров.
И они оба — Купцианов и Мурат — были дороги ему.
Купцианов — начальник, друг и доброжелатель, и не скрывает этого. Что касается Мурата, человек он тоже не чужой. Была своя прелесть в их старой дружбе. Подобно Уали, Мурат был одним из первых казахов, получивших хорошее образование. Это связывало их.
От чистого сердца Уали решил вмешаться.
— Мурат, Вениамин Петрович, — обратился он, поворачиваясь то к одному, то к другому. — Какой смысл обострять разговор? У нас есть праведный судья — время. Оно покажет, кто прав. Не будем спорить. Мы расстались с красавицей Алма-Атой. Давайте же выпьем алма-атинского вина!
— Кажется, подъезжаем к станции. Я пройду по эшелону. — Мурат встал.
Поезд остановился. Мурат не успел выйти: в вагон поднялся Ержан.
Уали спросил приветливо:
— Ну, как дела, Ержан?
Ержан грустно кашлянул и обратился к Мурату:
— Разрешите доложить, товарищ капитан?
По лицу Ержана Мурат угадал: случилось что-то недоброе.
— Докладывайте.
— Боец Шожебаев отстал от эшелона.
— Когда?
— При отправлении.
Купцианов и Уали недоуменно переглянулись.
— Этого еще не хватало!
— Хорошенькая новость!
Мурат некоторое время молчал. Это был удар неожиданный и потому ошеломляющий. Он и в мыслях не мог допустить, что случится такая неприятность. Холодным взглядом он окинул Ержана. Этакая образина! А ведь казался ловким, расторопным. А на деле — рохля. Ишь, стоит... смотреть жалко. Таким не людьми командовать, а хотя бы как-нибудь оберегать себя.
Грозный окрик не подействовал бы на Ержана так угнетающе, как это ледяное молчание Мурата.
Он пробормотал, едва шевеля губами:
— Я виноват. Не уследил.
— И без того знаю, что виноват, — сказал Мурат. — Но как это случилось? Нечаянно отстал? Или... сбежал?
— По-моему, нечаянно отстал.
— Но ты не уверен? — спросил Мурат в упор.
— Трудно сказать...
Мурат еще раз оглядел Ержана с головы до ног и безнадежно махнул рукой.
— Пройдем в твой вагон.
При появлении Мурата бойцы вскочили с нар и вытянулись в струнку. Но лишь немногие смотрели командиру в лицо.
Мурат вышел на середину вагона и, заложив руки за спину, оглядел людей. На всех лицах было виноватое выражение.
— Садитесь, — приказал Мурат и оглянулся, разыскивая глазами табурет.
Один из бойцов придвинул к нему ящик. Мурат сел поудобнее, закурил. Все в молчании следили за ним.
— Давайте разберемся в этом позорном происшествии, — сказал Мурат. — Кто из вас может что-нибудь сказать? Что вы думаете о Шожебаеве? Может, у него был тайный умысел? — Этот вопрос как бы заморозил людей. Наступило долгое тягостное молчание.
Наконец поднялся Картбай. Мурат с удовольствием оглядел его невысокую, крепко сбитую, ширококостую фигуру, румяное лицо со следами оспы и с редкими рыжеватыми усами.
— Насколько я знаю, злого умысла у него не было, — сказал Картбай.
«Этот зря не скажет, — подумал Мурат. — Джигит серьезный». И не стал больше спрашивать. Поднялся сержант Добрушин, краем глаза покосился на Ержана, затем на Мурата и поднес руку к виску:
— Товарищ капитан, Шожебаев — боец моего отделения. Разрешите, я сойду и завтрашним эшелоном самолично доставлю его. Это темный человек, отсталый. Запутался где-нибудь между рельсами.
Добрушин худощав, долговяз, слегка горбится. В движениях не столько солдатской собранности, сколько природной живости. Лицо без морщин, но какое-то оно истертое, изношенное. Повадки — кошачьи. По виду трудно определить его возраст — в иной день дашь лет тридцать, а в иной и все сорок.
И ничто не запоминается в нем: ни голос, ни фигура, ни черты лица. Он как-то стирается, выскальзывает из памяти. И только взгляд у Добрушина особенный — настороженный, ласковый, будто гладит тебя Добрушин своим взглядом. «Ну ты, надо думать, великие виды повидал на своем веку», — усмехнулся Мурат. Ему не хотелось посылать Добрушина.
Он сказал:
— Ты потерял бойца, с тебя довольно. Постарайся сберечь остальных. Другого пошлем.
Поразмыслив, Мурат остановился на помощнике командира взвода старшем сержанте Зеленине. Знал он его мало, но все-таки знал. Этот молодой человек, хрупкий с виду, с маленьким лицом, со светлыми волосами, казался ему расторопным. Любое поручение он выполнял добросовестно.
Мурат вернулся в свой вагон. Там еще не спали. Чувствовалось — настроение упало. На столе мерцала единственная свеча. Купцианов сидел на краю своих нар. Мурат коротко ответил на его вопрос об отставшем солдате, снял фуражку и подошел к двери, подставляя лоб ветру. Огни станции, светившие, как яркие звезды, погасли в ночи. Эшелон двигался в темноте. Мурат задумался. Случай с Шожебаевым — скверный случай. Он засел в душе, как заноза. Но не это главное. Главное в том, что вся прошлая, еще вчера волновавшая его жизнь осталась за перевалом. Впереди новый перевал. Он еще не знает, что его ждет, знает только, что начинается новый трудный переход. И вот на перевале от одной жизни к другой он видит прожитое, как торопливо прочитанную книгу.
Мурату недавно исполнилось тридцать два года. Когда он оглядывался на свою прошедшую жизнь, им неизменно овладевали два противоречивых чувства. Кажется, только вчера, босоногий, носился он по аулу, играл в альчики, потом учился в интернате. И вот не успел оглянуться — уже взрослый человек, офицер, командир батальона. И недавно это было и будто очень давно. Открытая степь за аулом, где они играли в альчики; маленький каменистый косогор, прозванный Тастумсык (каменная морда), вплотную подошедший к реке Жандыз, на который они не раз взбирались; низкие землянки, рассыпавшиеся по берегам реки, — все это, как живое, стоит перед глазами... Кобыла, в летний знойный день стоящая по колено в воде, из-за густой камышовой заросли видны только уши и хвост, которым она обмахивается. До сих пор Мурат слышит крик играющих в воде детей. Прибрежная трава у Жандыза летом высыхает, образуя сплошное поле корочек. Они, как иголки, вонзаются в потрескавшиеся, словно ножом изрезанные ступни и пальцы. Ведь это было только вчера?
Нет, не вчера — далеко, далеко в прошлом лежит его детство. За многими перевалами. Мурат рано распрощался с ним. Была хмурая осень, когда он отошел от ребячьих игр. Отец возил сено, скошенное на равнине за Тастумсыком, и брал сына с собой. Зимой, когда окреп лед, на озере Жандыз рубили камыш. Конечно, Мурат сам не мог рубить, он собирал срубленное отцом. По ту сторону Жандыза, сливаясь вдалеке с возвышенностью, распростерлась широкая равнина Итолген, и над этой равниной нависла тяжелая, сине-свинцовая туча.
