Аркадий Первенцев - Гамаюн — птица вещая
Как это получилось, он и сам не мог понять. Коржиков повел его за собой по гнилому двору, в одном месте даже за руку поддержал, хотя хмель из головы Жоры давно выветрился и парень мог рассуждать вполне здраво.
Ключом открыв дверь, Коржиков пропустил Жору вперед и шепнул за его спиной дерзко и по-хозяйски:
— Если она заснула, рекомендую не будить.
В коридоре коммунальной квартиры сам черт впотьмах сломает ноги, но не Коржиков. Он на цыпочках, не дыша, ни разу не задев за сундуки, корыта и велосипеды, развешанные на стенах, провел Жору в комнату. Там на оттоманке, лицом к стене, накрывшись кофточкой, спала или притворялась спящей дражайшая супруга. В другой комнатке — «будуаре», как жеманно называла ее Аделаида, — Коржиков перевел дух. Легким нажатием он включил ночник-собачку.
Следующим движением пальцев он вытащил из брючного кармашка часы, хлопнул крышкой; в кулаке погас тусклый золотой зайчик.
— Вы спешите? — грубовато спросил Жора, расслабляя пояс.
— Представьте себе, вы угадали. Мне крайне необходимо выбраться от вас до рассвета. Не хотелось, чтобы в вашей квартире и на вашей улице кто-нибудь увидел меня...
— Что, что? — Жора потер глаза.
Сумрачный туман, разлитый дурацкой фаянсовой собачкой с лохматыми ушами, мешал ему смотреть. В нем проснулась рабочая прозорливость.
— Вы что-то начинаете путать, гражданин Коржиков. Не знаю, брат вы или сват, вижу вас впервой, и я не любитель викторин... Документики, гражданин Коржиков! В Москве на вольном положении можно жить двадцать четыре часа, а потом пожалуйте документики на прописку. Ну?..
Решительный тон Квасова и угрожающе протянутая рука не произвели никакого впечатления на этого, по-видимому, тертого калача. Язвительная улыбка, полуобнажившая зубы, тронула его тонкие губы. Он не сделал ни одного движения, не удивился, не возмутился. Это каменное спокойствие было странно видеть в таком хилом существе — ведь о колено его можно переломить, плюгавого.
— У меня постоянная столичная прописка. Я москвич.
— Москвич? А почему раньше я вас здесь не видел?
— Москва велика, Георгий Иванович, и не всегда найдешь время на родственные визиты... Вы меня извините, конечно. Пожалуйста, вот вид на жительство. — Какая-то бумага появилась в его руках. — Все же мне кажется, что наши родственные взаимоотношения приобретают далеко не лучший характер. А ведь нам нужно смотреть в будущее...
Не совсем внятно, но солидно. Квасов великодушно отклонил протянутую ему бумагу. Ведь не с улицы же пустила его Аделаида. Сама путаная, и родичи ей под стать. Сколько еще странных личностей путаются под ногами, верещат, толкаются локтями! Жора однажды заглянул через стекло в кафе «Националь» — танцуют в обнимку, пируют за столиками, рюмки высокие, скатерти белоснежные, салфетки конусом.
С показным безразличием Жора устроился поудобнее в низком кресле, жалко застонавшем под ним, и вытянул ноги. Он успокоился. Нельзя ставить себя в глупое положение перед всяким бобиком. Однако натянутость не исчезла. Настораживали вкрадчивые и в то же время властные манеры «кузена».
Коржиков отцепил часы, положил перед собой (деловитый, подлец! Не иначе, грызет бумажки в каком-нибудь тресте!) и уставился на Квасова пронзительными глазами.
«Откуда столько гонора в этаком плевом человечке? Гипнотизируй, хрен с тобой, кузен! Сейчас постелю кровать, стащу сапоги, кулаком по подушке — и задам храпака!»
Действительно, одолевала усталость. После напряженной смены, когда пришлось, как никогда, ловчить во имя рабочего братства, — рядовое собрание, и на нем персональный вопрос о Жоре, как кирпичом по башке.
Воспоминание об этой общественной казни, слегка приглушенной свиданием с Марфинькой, мучило, как неослабная зубная боль. Лукавый бес Коржиков, торчавший перед ним, не рассыпался, не расплывался подобно ядовитому туману, его не вытягивало в форточку. Некто Коржиков был физически ощутим, и глухой страх постепенно овладевал Квасовым. Тайное предчувствие беды угнетало и расслабляло его.
Часы громко тикали. Молчанка и взаимное, исподтишка, изучение друг друга тяготили Жору. Его широкая натура не принимала никакого двурушничества.
В коридоре зашмурыгали шлепанцы. За полгода совместного житья Жора превосходно изучил все повадки и привычки жильцов и угадывал каждого. Шмурыгает жилец из четвертой комнаты, глухой старик, промышляющий набивкой гильз. Он продает штучные самодельные папироски на улице Баррикад, на шумном стыке. Здесь люди текут по булыжной теснине Красной Пресни, толпятся у входа в Зоопарк и кинотеатр и поднимаются по крутому подъему на площадь с фонтаном — крылатым мальчиком.
«О чем же ты думаешь, мой новоявленный братец?» — подбадривал себя Квасов.
Жена по-прежнему не подавала никаких признаков жизни. Через полуоткрытую дверь не доносилось даже ее дыхания, хотя в квартире было тихо до звона в ушах.
Что же думал Коржиков? Предварительные сведения о Квасове, как о забулдыге и о к о н ч а т е л ь н о разложившемся существе, не подтверждались. В этом опытный Коржиков уже смог убедиться. Такие люди не чета инфантильным интеллигентикам, мгновенно размякающим, как только почувствуют опасность. С такими, как Квасов, нужно держаться до крайности осторожно и переменить тактику. Им все нипочем. На таких субъектов с нетронутой, до отвращения здоровой психикой не действуют ни хитрые словесные ловушки, ни психологические тонкости.
Проникнуть за железные ворота завода не так-то просто... Неужели столь тщательно высмотренный Квасов подведет и придется искать другого? Коржиков спрятал часы, наклонился и деликатно прикоснулся к его плечу.
— Вы хороший парень, Жора. Аделаида, как и все женщины, — раба собственных эмоций. Она недооценила вас. Признаться, я тоже думал: «Вот наделил меня господь родственником!..» А вы чудесный, Жора...
Жора презирал красивенькие словесные кружева, которыми люди пытаются прикрыть свои гадкие замыслы. Слово «эмоции» больней всего кольнуло его. Коржиков сопроводил его смешком и каким-то противным прихмыкиванием.
— Почему же я пришелся вам по вкусу? — Квасов снова взял себя в руки. — Вы же меня не знаете. А супруга, как видно, наболтала обо мне всякой дряни...
— Вы пленили меня внешностью, Жора. Импозантностью! (Ишь завернул, подлый прыщ!) Ведь вы созданы для скульптуры. Вас лепить надо! Вами любоваться надо! Вы самородок... — Коржиков открыл в улыбке подозрительно ровные зубы. (Видать, вставил, собачий глаз!) — Ну, сходили к своей прежней зазнобушке. Кто из нас без греха? Сразу связь не порвешь... Это требует времени и ловкости. — Фарфоровая улыбка по-прежнему играла на губах Коржикова, а голос его помягчел. — Ваше дело, Жора, интимное...
«Что ему нужно? — окончательно сбитый с толку, соображал Квасов. — А может, он просто чокнутый? Пока, вижу, производит разметку по чертежу, а вот как сверлить начнет?..»
Вероятно, и в самом деле у Коржикова было мало времени. Часы тикали теперь в его кармане. Придвинувшись вместе со стулом к Жоре, Коржиков внезапно перешел к новой тактике — внезапному нападению. Квасов оторопел. Незнакомец, назвавшийся родственником Аделаиды, без всяких обиняков потребовал от него сведений о новом производстве, о чем было приказано держать язык за зубами.
Как угодно можно было расценивать поведение Квасова на производстве этих новых приборов, умных, точных и загадочных. Но каждым таким прибором гордился Жора и перед собой и на людях, несмотря на все свое ёрничество.
Ему нет жизни без завода. Хлеб его предки не косили, сено не ворошили, работали тут, на заводе. И это «тут-тут» стучало в возмущенном сердце Квасова, пока Коржиков, уже не таясь, в открытую, с наглым цинизмом ставил условия, определял размер оплаты, спешил...
Впервые Квасов понял все значение выдержки, так возмущавшей его в Николае. Тот редко вспылит, не поддастся случайным настроениям, сначала продумает, сцепит челюсти, уйдет, а потом принесет такое литое решение — ахнешь! Выдержка-то, выходит, — святое дело. Дал бы этому хлюсту сразу — и амба! Умылся бы хлюст своей жидкой кровью, утерся бы носовым платочком. Не зря предупреждали Квасова о бдительности. Действительно, Советский Союз — социалистическая крепость, а они, рабочий класс, — его верный гарнизон. Ишь ты, прав секретарь партячейки: ему, фронтовику, принадлежат эти слова о крепости и гарнизоне. Чего же над ним подсмеивались? Вот тебе и Ваня Ожигалов!
Хозяин, изгнанный революцией, вставал из-за спины Коржикова. Вот в каком виде объявился вымазанный мазутом и обвалянный в перьях буржуй! На фронте не вышло, тут выйдет! Выкатили его в тачке, а он завопил с броненосцев Антанты. Оттуда не удалось, подговорил вот эту суку со стеклянными зубами. Выкаблучивается! Торжествует! Купил Квасова, теперь остается только завернуть. Что? Бумажку вынимает из кармана? Заранее заготовленную? Только подписать? И ручку из кармана вынул. Ни разу не видел такой ручки, надо повертеть: тоже, может, научимся делать. Держит, бестия, наготове и чернильницу и перо!..
