Леонид Леонов - Соть
– …семьдесят восемь, восемьдесят. Здесь первый стаккер! – произносит Бураго, остановись у вбитого колышка, и тычет пальцем куда-то в бок вьюге; кажется, что та шарахается, потому что в тычке инженера заключена сила в триста пятьдесят тонн – вес стаккера. – Второй мы поставим там, где проходит Ераклин. Монтировать придется в самую распутицу. А все-таки, Иван Абрамыч, в этой стране напрасно ставить сроки: мы привыкли всюду опаздывать…
Тот смеется, не разжимая зубов, и Бураго знает, что означает этот зубной смех большевика:
«Что, социализм напирает очень?.. затормозить бы, а?»
Бураго долго стоит в неподвижности, кукольно раскинув руки; на его брюзгливо торчащих усах лежит снег, похожий на хлопья взбитой целлюлозы.
– Я строю заводы, Увадьев, – думает он вслух, – и мне не важно, как вам необходимо назвать это. Я буду с вами до конца, но не требуйте от меня большего, чем я могу. Социализм… да… не знаю. Но в этой стране возможно все, вплоть до воскресения мертвых! – Он вытирает усы прямо рукавом. – Приходит новый Адам и раздает имена тварям, существовавшим и до него. И радуется. Я не умею писать стихов, мое дело строить. Скажете – философия суперфосфата? Нет, я не Ренне. Мне не так много лет… – Он думает, шевеля пальцами. – Нет, я уже старый: я помню и французскую революцию, и несчастье с Икаром, и библейскую башню, и позвонок неандертальского человека в каком-то французском музее… Вы много моложе меня, Увадьев.
– А вообще, сколько вам?
– Пятьдесят.
– Бураго, есть вопрос. Река пойдет в трубы?
– Непременно.
– Целлюлоза будет?
– Твердо.
– Значит, командные высоты наши?.. Значит, возможно влиять на мелкие товарные хозяйства в стране?
– Вы страшный удачник, Увадьев!
– Так в чем же дело? – Вопрос остается без ответа. – Кстати, у вас есть где-нибудь дети, Бураго?
– Они умирали.
– А, так…
Опять они идут зигзагами и петлями от колышка до колышка, считая шаги и вымеряя место. Матовая от холода, неузнаваемая, стоит перед ними Соть.
– Здесь, слешера́ и корообдирки, гут! – и носком сапога, под которым сразу образуется лужица, тычет в снег. – Отсюда конвейеры пойдут до самой рубилки. Вы подгоняйте ваших штабных устриц, Иван Абрамыч. Уже рвут землю, а чертежей все нет. На устрицах Европы не обгонишь!
– Подстегнем, – зубным голосом говорит Увадьев.
– …тем более что устрицы не кусаются, – смеется Бураго.
Они идут в противоположный угол поля, где черемуха. Дерево спряталось в снег и потемки, и уже не разобрать до весны – какое. Бураго тычет пальцем в кору, и в ветвях дерева жалобней свистит снег.
– Вы правы все-таки, Увадьев: надо лить бетон, пока не застыл. Я смеюсь, потому что обидно. Тысячу лет мечтали и маялись, а когда пришло это самое, оказалось – устрицы… Здесь второй стаккер. Мне теперь на водонасосную… нам по пути?
– Я провожу вас до ворот. Мне еще к следователю… приехал.
Поле остается позади. Вечер странно укрупняет вещи, каждая стоит обособленно: сарай, дерево, неожиданная в просвете неба звезда; напрасно тщится связать их воедино ветер. На всем лежит глупый, толстый снег. Мир пятнист, и в нем сыро. Кажется, что кричат леса, но это все тот же ветер зимы.
– Иван Абрамыч, вы совсем не пьете?
– И даже не курю, – признается Увадьев, и ему почему-то стыдно за эту нечаянную искренность.
– Обязательное постановление не распространяется на свадьбы…
– Вы про Горешина? – Увадьев смеется; он что-то слышал про долговязого рабочкомца и машинистку Зою, которая оказалась вполне практической женщиной. – Ну, Горешин меня не позовет…
– Вы не наблюдательны, как все сильные люди, Увадьев. – В чуть выкаченном глазу Бураго блестит снисходительная искорка.
В снегу вырастают неравные пятна строений. Бураго, не прощаясь, сворачивает вправо; левая тропка ведет в поселок. Он продолжает свой дозорный обход, – путь его сперва на водокачку. Он появляется неожиданно, и дежурный кочегар, смутясь чего-то, торопливей закладывает в топку мокрые поленья. Котел дрожит, сигнализируя явный перегрев, и глаза главного инженера наполняются красными блесками из топки.
– Какое держишь давление?
Шипят лишь поршни, в одышке вскидывая вверх громоздкую тяжесть копра. Кочегар бежит к манометру, Бураго засматривает через его плечо. Перекрутясь на триста шестьдесят градусов, стрелка стоит на нуле. Все благополучно грозным благополучием. Бураго знает: котел работает на запасе прочности. Еще минута – и лишний килограмм давления, потом вздуется белый пузырь пара, начиненный грохотом, и тот же манометр яростно вроется в обнаженную грудь кочегара. «Так случается сто восьмая статья. Следователю нечего уезжать со строительства, ему найдется постоянная работа!»
– Открой пар! – сквозь зубы кричит инженер.
Тот лезет вверх с проворством отчаянья и передвигает грузик предохранительного клапана; конусообразное, ревущее дерево вырастает над котлом. Стрелка идет назад, нехотя минуя злополучные цифры перегрева. Бураго стоит боком к кочегару:
– Зачем вы закрыли клапан, товарищ?
– Фырчит очень… – виновато мигает кочегар.
– У вас нервы, товарищ? – Ему смешно: завтра неврастенией заболеют солдаты, и государство будет рассылать валерьянку в нефтяных цистернах. Ему смешно, но он не смеется. «Стрелка на нуле, но почему же не лопнул?»
– Грамотный?..
– Точно так.
– Фамилия?..
– Аксенов.
Единственно для острастки записывая это имя в книжку, Бураго идет дальше, через щепу и снег, арматурные обрезки и снег, цементную тару, полузасыпанную снегом. По зыбким и скользким мосткам он поднимается на стройку, одетую в тепляки. В работе уже третье перекрытие сортировочного отдела. Вокруг электроламп качаются пыльные ореолы. В воздухе висит известковая, мусорная пыль. Пахнет сохнущим бетоном. Взасос хрюкают пилы, мычит усмиряемое железо, гугниво, точно сквозь бороду, бубнят молотки. Бураго идет, и в глазах его последовательно отражается все… Постный старичок в очках огромным циркулем расчерчивает на досках чертежные масштабы. Он строго смотрит на остановившегося Бураго и принимает с полу синий чертежик, которому угрожает грязный сапог инженера. «Почему не лопнул?..» хочется спросить у старика, потому что тот знает это лучше всех, но старик озабоченно склоняется над чертежом, и Бураго проходит мимо.
По шаткой доске, проложенной через какой-то продолговатый мрак, где вьются тонкие жилы вводных труб, Бураго идет к оконному проему; еще висят там путаные арматурные крюки. Кто-то позади, имея в виду то ли сучковатость доски, то ли вес инженерской массы, кричит, чтоб не ходил; но сучки кряхтят и выдерживают испытанье. Отставив оконный щит, Бураго высовывается наружу, на мокрый предзимний сквозняк. Отсюда – и это был тоже высокий этаж, подобный увадьевскому, – видна вся разметка строительства, накиданная как бы вчерне, чернотой толевых крыш по синей кальке снега.
Стемнело, ветер рассосал облака, и в одном овальном прососе уже свисали бахромчатые звездные лучи; это обманывали ресницы, еще мокрые от снега. Вдалеке, среди мирного порядка домов, светятся огни нового управления строительством; дальше – мглистая, расплывчатая пустота небытия, в ней скука, волки, черти и враги. Но чем ближе, тем колючей очертанья предметов и лютей звук. Глухой подземный гул ударяет инженеру в грудь, – Бураго слышит его грудью: рвут землю для нового котлована. Дикобразами встают леса варочного здания, и глаза инженера сурово ищут бетонных башмаков варочного корпуса. Стучит силовая – неугомонный маятник Сотьстроя; кричит паровоз, пробуждая спящие стихии; слух Бураго ласкают нетерпеливые лязги пара и железа. Во исполнение приказа форсировать в полтора года постройку Сотинского комбината работа велась и ночью. Было страшно оставаться только свидетелем, только тем толуолом, силой которого новый человек разрыхлял древнюю сотинскую тишину. «Почему не лопнул котел!..» Он не кричит об этом только потому, что сзади сидит тот старичок в очках, вопросительно устремивший в его сторону острие циркуля…
Увадьев, возвращаясь от следователя, находит Бураго стоящим на дороге и смотрящим в небо. Ноги его широко расставлены, руки заложены назад. Бураго смущается, точно советскому инженеру непозволительно глядеть на звезды.
– Это Возничий… созвездие. А голубая – Капелла… – сердито сообщает он.
Они идут вместе, Увадьев спрашивает:
– Шпунты уже забивают?
– Да. Странно, Иван Абрамыч… я начинаю думать, что напрасно учился. Вся технология человеческих возможностей насмарку… – И он рассказывает об изобретательном кочегаре.
– Под суд его, – говорит Увадьев, потому что образы Бураго преувеличенны и ярки.
– Э, батенька, Россию под суд не отдашь. Ее преодолевать надо… да ведь я не о том и говорил!
Увадьев не переспрашивает, его мало трогают прихотливые сомненья инженера. Они расстаются на перекрестье дорог. Влажный запах палого листа и снега усиливается к ночи.
