Николай Глебов - Ночная радуга
Но, оказалось, горностай прогрыз шубенку и удрал. Дед растерянно моргал, разводил руками, виновато улыбался: «Поминай, как звали». Бабушка корила: «Как он тебе, старому, палец не отхватил».
Оказалось, зверек прокусил ему руку в нескольких местах. Но об этом дед даже не вспомнил, а все расписывал красоту горностая.
Я любил рассказы деда о зайцах, белках, волках, диких козлах и других зверях. Он рассказывал о них всегда дружелюбно и никогда не говорил: «Вот бы убить».
С тех пор прошло с лишком сорок лет, а все помню растерянный вид деда, укоризненный взгляд бабки, и смышленый зверек горностай все кажется мне маленькой белой лошадкой.
УТКИ
Однажды я ловил в речке красноперок и меня позвали ужинать. Оставил удочку с наживкой в воде и вернулся только на другой день. Удочки на месте не оказалось. Стал искать и обнаружил ее запутанной в мелком тальнике. Вышло так, что на удочку попался чирок. То ли с рыбкой крючок проглотил, то ли на червя польстился, не знаю. Пытаясь освободиться, он запутал леску и залез под корни, откуда извлек его чуть живым. Вытащить крючка не мог, так с удочкой и принес домой.
Дед, зажав между коленями чирка, долго и осторожно вытаскивал крючок, помогая себе кодочигом, которым ковыряют лапти. Потом выпустил и сказал, что уткам надо осенью лететь далеко, в теплые края и что в этот перелет им приходится очень трудно.
Охота на уток никогда во мне не вызывала азарта. Не нравится она главным образом, потому, что никакого уменья не требует, кроме отличной стрельбы. Выгоняй из камыша птицу и стреляй. Что тут интересного? А стрельба на перелетах?
Я однажды был свидетелем такой охоты. Шла морская северная утка плотным табуном над водой и даже над лодкой не делала горки. Два часа раздавалась непрерывная пальба, потом охотники добивали подранков.
Взяли штук по тридцать-пятьдесят за одну охоту, а потом раздавали родным и знакомым, хвастаясь умением. А в такой охоте ничего и не требуется, кроме хорошего ружья и холодного сердца.
Мы жили в лесу и держали скотину. При необходимости приходилось ее забивать. Это считалось работой. Однажды волки порвали теленка. Дома никого не оказалось кроме бабушки и меня. Пришлось эту работу взять на себя. Тогда мне было десять лет. Была необходимость. А пятьдесят уток за охоту — бессмысленное убийство. Зачем столько?
Как дичь, утка мне не нравится, а как птицу люблю, Пусть она у нас никогда не переводится и пусть, как говорил мой дед, летит осенью в теплые края, чтобы весной оживить наши пруды, озера и речки кряканьем и веселым плеском в камышах.
КОПАЛУХА
Однажды в конце апреля я возвращался с тетеревиного тока. В то пасмурное утро тетеревов прилетело мало, токовали вяло, были осторожны, подозрительны и к моему укрытию не приближались. Я просидел напрасно, только промерз зря.
Шел домой ни с чем. Вдруг лес будто рассмеялся от того, что выглянуло солнце. И мне стало нисколько не досадно, что охота не удалась.
Сел я к родничку на солнышко, пригрелся и задремал, навалившись на лиственницу. Встрепенулся от шума, прямо над головой села большая птица. Не спуская с нее глаз, потянулся к ружью, посадил ее на мушку и выстрелил. Птица упала. Это была копалуха — большая лесная курица. Перья у нее красно-желтые с темными пестринками, голова с небольшой бородкой и как бы горбинкой на шее, короткий, но крепкий клюв. Никаких ярких красок, и все же она была очень красивой. Довольный, я отправился к дому.
Дома меня встретила бабушка с восторгом, как всегда, когда что-либо приносил из леса, будь то кружка земляники, корзинка обабков или рябчик.
— Вот и вырос ты, — хвалила бабушка, расположившись чередить птицу.
Я был горд собой и рад, что семья будет есть мясо.
— Иди-ка, Вася, иди сюда, — позвала бабушка, — погляди-ка, что у копалухи-то внутри.
Я посмотрел. Там было яйцо и несколько зародышей, один меньше другого.
— Вот сколько глухарей бы выросло, — сказала бабушка.
Я перестал чувствовать себя героем. Выходит, я не дал тем глухарям родиться.
С тех пор я никогда не стрелял ни в копалух, ни в тетерок.
ЗА КОЗЛАМИ
Была война. Отец ушел на фронт. Я остался в семье из мужчин старшим. Мне было двенадцать лет. Мы жили в лесу. Приходилось трудно. А когда у нас замерзла картошка, то и совсем тяжело. И тогда однажды я пошел в Березовую гору с намерением чего-нибудь добыть. Снегу в тот год было очень много. Следы трех косуль привели к остаткам стога. Завидев меня, звери ушли за гриву. Под гору я их стал догонять, так как на лыжах я не проваливался, а они ныряли в снег почти с головой.
Тут они разделились: один козел пошел вниз, другой с козой — в гору. Одного я стал настигать, но вокруг стояли толстые сосны, и боязнь врезаться в них помешала прицелиться — я сделал два промаха. При втором выстреле нажал посильнее на одну лыжу и зарылся в снег. Пока вылез, вытряс снег из валенок, прочистил ствол ружья — козел ушел. Пошел он хребтами, и я его потерял. Съел кусок хлеба и чуть живой потащился к дому. У родничка решил напиться. Обмял снег и полез вниз головой к воде. Напился. Вылез, поднял голову и глазам не верю: два козла стоят и смотрят на меня с бугра. Видимо, они вышли, когда я пил. Но только я потянулся к ружью, они исчезли. И снова началась гонка. Бегут впереди, выбирают дорогу, в панику не кидаются и на выстрел не подпускают. Встану, они остановятся, пойду и они идут. Хребтами идут, не спускаясь в низину. Мне бы домой повернуть, а я все надеялся столкнуть их вниз. Опомнился поздно. Мороз около тридцати. Сил нет. До дома километров десять. И хоть бы крошка хлеба.
С этого момента начались настоящие испытания. Прислонюсь к сосне, а они там здоровенные, в голове — звон. На груди «борода» от инея. В сон клонит. Тут я вспомнил рассказы покойного деда, как замерзают люди, и то, что если человек хочет жить, ни в коем случае не должен садиться. И я шел, тихо, медленно, с остановками, но все-таки шел. Знал, если сяду, уже не встать. Усну и замерзну.
Но я не этого боялся. Жаль было матери и братишек, когда они по следам пойдут меня искать. В глазах круги, в голове звон. Десять шагов — остановка, снова десять — и снова остановка.
Когда увидел огонек своего дома, сил уже не было совсем. Хотел выстрелить, да жалко стало патрона — каждый заряд был на счету. Остаток пути не помню. Не помню, как пришел и лыжи сам снять не мог. Дома, как напахнуло теплом, повалился в угол на скамеечку, на которой когда-то обувался дед. Сказать ничего не мог и только смеялся, должно быть, очень глупо, потому что мама не на шутку забеспокоилась, не сошел ли я с ума. За этот день я очень похудел. Я никогда так не уставал больше ни на охоте, ни на лыжных гонках.
А козлы, что ж, остались жить, о чем я нисколько теперь не жалею.
ВИНА
Один охотник еще в детстве мне рассказывал, что вредных зверей и птиц нет и зря никого стрелять не следует. Мне этот разговор запомнился, и я не поднимал ружья ни на сорок, ни на ворон, ни на других непромысловых зверей и птиц. Но если быть честным перед собой и говорить только правду, то нельзя умолчать об одном случае, который произошел по моей вине.
В конце войны вели новую цепь электропередач. Разрубали трассу, вязали и ставили опоры. Рабочие жили в больших палатках с железными печками. Я возвращался после неудачной охоты через их стан. Один из монтеров стал надо мной подтрунивать, что я, наверное, и стрелять не умею и что вместо ружья мне можно носить кочергу. «А что, Васька, тебе ведь не попасть в того беркута», — в разговор вступил второй.
Над головой кружила большая птица. Я вскинул ружье и выстрелил. Беркут дернулся, завалился на бок и упал неподалеку. Строители подбежали к нему, хотели взять, но он не давался в руки. Клевался и хватал когтями.
Все же эти двое ухватили его за крылья и повели, как водят за руки ребенка, еще не умеющего ходить. Он всячески пытался достать клювом и лапами обидчиков, но это ему никак не удавалось. Наконец, он зацепил лапой штаны одного и словно ножом распорол. Тогда тот мужик со злости облил орла соляркой из ведра, стоявшего неподалеку, и поджег. Беркут, словно огненный мяч, подпрыгивал, потом упал, подергался и затих.
Я был потрясен этой жестокостью, но ничего не мог поделать, ведь виноват был сам. Вернулся домой, должно быть, бледным, потому что бабушка спросила, не захворал ли. Очень долго на душе было скверно. Вот и жизнь доживаю, а и теперь тяжело вспоминать.
КРАПИВНИЧКИ В «БУТЫЛКЕ»
Старый друг лучше новых двух — говорится, и это верно. Встреча с давним приятелем — большая радость. А их среди птичьего народа у меня много. Звени лес хоть в ото голосов сразу, а ухо выберет одну песенку. И вспомнится первая встреча. Расскажу об одном знакомстве.
