Сергей Сартаков - Гольцы
Да, к сожалению. Я это не сообразил.
Наоборот, это может быть просто чудесно! — воскликнул Лебедев. — Но ты мне должен рассказать о ней все подробно. Как ее зовут?
— Коронотова Елизавета.
И Алексей Антонович рассказал ему все, что знал о Лизе.
— Ну что ж, — сказал Лебедев, выслушав Алексея Антоновича, — я думаю, что присмотреться к этой женщине мне действительно стоит. Ну, я пошел. Поклон от меня Ольге Петровне. — Лебедев пожал руку Алексею Антоновичу. — Прощай! Приду — так ночью.
Алексей Антонович проводил его до калитки.
Неясное ощущение тревоги не покидало Мирволь-ского. Это чувство он испытывал уже давно и никак не мог от него отделаться. Так бывает, когда надвигается что-то новое, неизвестное, но большое, способное перевернуть всю жизнь. И уйти от него нельзя, и свернуть в сторону некуда. Сегодняшний разговор с Лебедевым усилил это чувство. Но одновременно появилась и какая-то особенная гордость. Ему верят, надеются на него, вручают ему, может быть, даже жизнь свою! Эта гордость не походила на обычную гордость врача, которому больные тоже верят и в руки которого тоже вручают жизни свои. То делается от сознания собственной беспомощности, потому что нет для больного человека иного выхода. Здесь было иное. Лебедев пришел к нему как к другу. И пришел не беспомощным. Это надо понять и оценить!
Алексей Антонович приподнял узел, оставленный Лебедевым. Тяжеленько! Куда же девать, пока он наладит тайничок? Пожалуй, лучше всего положить в нижний ящик своего гардероба. Он взял узел и отнес к себе. Возвратившись в комнату, где он разговаривал с Лебедевым, он решил проветрить ее. Что-то очень уж душно. Эта комната была угловая, два окна выходили на улицу, два — в переулок. Алексей Антонович откинул шторы, распахнул створки тех окон, что выходили на улицу. Пахнуло сразу приятной свежестью. И в то же время, как это бывает при сквозняках, колыхнулась штора на окнах, выходящих в переулок. Алексей Антонович перешел туда, раздвинул рукой легкий тюль…
На скамеечке, с внешней стороны палисадника, спиной к нему, сидел Лакричник с тросточкой и, как Пифагор, чертил геометрические фигуры на песке.
Мурашки поползли по спине у Алексея Антоновича. Однако это мерзкое ощущение страха прошло так же быстро, как появилось. Алексей Антонович овладел собой.
Геннадий Петрович! — окликнул он Лакричника с
того места, где стоял, разговаривая с Лебедевым, и такой же силы голосом.
Лакричник не повернул головы. Спокойно водил тросточкой по песку.
Геннадий Петрович! — повторил Алексей Антонович.
Лакричник сидел в той же позе.
Геннадий Петрович! — теперь уже подойдя вплотную к окну и повышая голос, крикнул Алексей Антонович.
А! Что угодно, Алексей Антонович? — живо отозвался Лакричник. Встал и вежливо поклонился.
—. Попрошу вас: кликните, пожалуйста, парня, что вышел сейчас от меня.
Какого парня? — недоуменно спросил Лакричник. — Я не вижу поблизости никого.
Да вот он сейчас только вышел. Успел ли улицу еще перейти?
Лакричник подбежал к перекрестку. Посмотрел направо, налево, вернулся обратно.
Имею честь доложить, Алексей Антонович, — развел он руками, — нет никого. Слабостью зрения, бог миловал, не наказан, однако, кроме двух женщин, возвращающихся в город по тракту per pedes apostolorum, что значит…
Вы шутите, Геннадий Петрович! — возмущенно воскликнул Алексей Антонович. — Не мог же он провалиться сквозь землю!
Сие обычно свойственно духам нечистым и менее свойственно людям живым. Не зная, к какой категории относится ваш знакомец… Извините меня…
Я не понимаю, — продолжал Алексей Антонович, — как вы могли не заметить его? Он же прошел мимо вас!
Утомленный зноем, присел я отдохнуть под сень листвы вашего изумительного садика. Не могло это случиться прежде моего прихода, Алексей Антонович?
Не знаю, — медленно сказал Алексей Антонович, — вы здесь сидите весьма давно. Я вас видел все время. По крайней мере чае целый.
Что вы! — съежился в улыбке Лакричник. — Две минуты всего, Алексей Антонович, три минуты, если настаиваете — пять минут.
Алексей Антонович свободно вздохнул.
Впрочем, о чем же мы спорим? — сказал он. — Это теперь не имеет никакого значения, коли парень ушел уже…
Вам виднее, Алексей Антонович, — дернул плечами Лакричник, — я спор поддерживал единственно в виде ответов на ваши вопросы.
Ну, хорошо, хорошо. — И Алексей Антонович отвернулся.
Треща тросточкой по планкам, Лакричник пошел вдоль палисадника. Потом остановился.
Как он одет был, Алексей Антонович? По счастливой случайности, если увижу его, могу передать, что вы мне прикажете.
Пиджак серый, брюки навыпуск, фуражка с лаковым козырьком, — спокойно сказал Алексей Антонович. — А передавать, Геннадий Петрович, — ничего не трудитесь. Вздумает — и сам зайдет.
Хм! Серый пиджак, брюки навыпуск, — задумался Лакричник. — Нет, не видел. В китайчатых шароварах и ситцевой рубахе — проходил…
11
Вскоре пришла с прогулки Ольга Петровна. Она ходила на реку купаться и вернулась домой с мокрыми еще волосами.
Ах, как хорошо на реке! — сказала она, целуя в лоб Алексея Антоновича. — Советую и тебе сходить искупаться. В такой зной для меня это единственная отрада.
От нее веяло свежестью реки, горьковатым запахом полыни и дикой мяты. Словно ветер с зеленых гор наполнил комнату, так хорошо сделалось вдруг Алексею Антоновичу.
Я, пожалуй, последую твоему совету, — ответил он, — моя умная мама.
Не льсти, не льсти, Алешенька, — сказала Ольга
Петровна. И заметила иеобычпое выражение на его лице. — Ты чем-то взволнован?
Алексей Антонович взял Ольгу Петровну за руки, отвел на диван, сел с нею рядом.
Был Миша Лебедев, — сказал он коротко.
Лебедев? — переспросила Ольга Петровиа. — Ми-
хаил Иванович? Он из Петербурга приехал?
Да, мама, из Петербурга.
Вот как! — воскликнула Ольга Петровна. — Ну, что он рассказывает о нашей Анюте?
Она сказала «о нашей Анюте» так свободно и легко, будто Анюта была ее дочерью.
Алексей Антонович наклонился, обхватил колени руками.
Работает наборщицей… — тихо сказал ои.
Так я и догадывалась но последпим ее письмам, хотя она почему-то избегала прямо писать об этом.
И, кроме того, в подпольной типографии, мама.
Ах, вон что! — вырвалось у Ольги Петровны. И целая вереница тяжелых, томительных воспоминаний пролетела мгповенно перед нею. — Что ж, так, видимо, и надо, — дрогнувшим голосом сказала она, — молодежь сама нынче выбирает себе пути. Ищет повое. Так много жизней погибло в борьбе за новые идеи, а людей это не останавливает. Значит, они идут к верной цели. Пусть идут.
Мама, я боюсь за Анюту, я не могу представить ее в роли подпольщицы. Она так и стоит у меня в глазах, нежная, женственная…
Алеша, ты совсем не знаешь русской женщины, — с мягким укором сказала Ольга Петровна. — Нежность и сила души в ней не противоположные качества.
И одна из этих женщин — ты, мама.
Почему ты отказываешь в этом Анюте?
Я не отказываю, мама, но я просто… боюсь ее потерять.
Ольга Петровна внимательно посмотрела на сына. Закинула руки за голову и тихонько стала свивать на затылке волосы.
«Что я наделала? — подумала она. — Как я могла позволить сердцу подчинить все остальное? Алеша повторяет теперь мои слова, которыми я когда-то сама себя убеждала, оберегая его от судьбы отца…»
А что еще рассказывал Михаил Иванович? — спокойно спросила она вслух, чтобы сын не заметил промелькнувшего у нее на лице смятения.
Он говорил, что Анюта тоже скоро приедет сюда. То есть не совсем сюда, а в Томск.
Она об этом ничего не писала.
Нет, мама, Миша говорит, что о таких вещах и не пишут.
Мне непонятно: почему же тогда в Томск? — закончив прическу и опуская руки на колени, спросила Ольга Петровна. — Так и в самом деле вы потеряетесь друг от друга. Тебе нельзя уехать из Шиверска. С чем все это связано?
Мама, — поднялся и, повернувшись, лицом к ней стал Алексей Антонович, — прости, что я заставлял тебя быть следователем и отвечал только на твои вопросы. Я не хотел напрасно тревожить тебя и говорить о том, как нехорошо у меня на душе. Но я вижу, что скрывать от тебя ничего не следует. И мне будет легче, ты всегда поможешь советом своим…
Говори, Алеша, все.
Ну вот, мама… Я считаюсь образованным, начитанным человеком. Университет окончил. А знаешь, когда я стал с Анютой встречаться, я понял, что при всем моем образовании у меня в голове сумбур, у нее же ясная мысль, хотя знаний как раз и не хватало. Но ведь Анюта любила меня! Ты понимаешь теперь, что у нее было па душе, когда она решила, несмотря ни на что, ехать учиться? Она же хотела верить моим идеалам, а верить — не могла, потому что мои мысли не укладывались в ее сознании. Анюта соглашалась со мной, а убедить ее я не мог. Это было слепое доверие. А она хотела добиться, чтобы верить мне не вслепую, а осмысленно.
