Сергей Крутилин - Липяги
— Схлестнулись вчерась, — продолжала рассказывать Марья, — она мне свое, а я ей свое. Не утерпела я и говорю: «Двадцать лет тебе, говорю, а ты ишь как разъелась! А все на нашей трудовой копеечке. Как нам, дояркам, платить, так денег в кассе нет! А себе что ни месяц, то получка. Погляди на себя: скоро ведь в дверь не пролезешь!» Не понравились ей мои слова. «Ах так! — говорит. — Дверью попрекаешь?! Хорошо. Мы себе отдельно дверь проделаем…» Витька пришел с работы — она и пошла, и пошла… Утром встал он, ни слова не говоря, взял лом и давай стену кромсать. Значит, с проулка, от Бедновых, дверь другую делать вздумал.
Идя рядом, я слушал Марью. За разговором мы не заметили, как миновали пожарку и спустились от дома Змейки к пруду. Тут, на дамбе, деревянный мост. На мосту торное место, всегда кого-нибудь повстречаешь.
Кланяясь встречным, мы прошли дамбу молча. Так, молча, дошли до самой Вылетовки. Сверху, с «круга», и дом их завиднелся.
И как только увидел я их дом, вспомнились мне всякие забавные истории. Истории скорее грустные, нежели веселые. И в них, в этих нескольких картинках, передо мной промелькнула вся юность Марьи.
V…Помню ее девочкой-подростком. Распластавшись, она лежит на задней лавке и мечется в жару. Мать не отходит от нее ни на шаг. У Маши скарлатина. Так сказал фельдшер Поликарп Фомич. Фельдшер приказал срезать ей косички и, выписав лекарства, ушел.
Марью остригли, остригли ножницами, как стригут овец перед окотом. Голову ее повязали платком, но Маша стаскивает его, в забытьи ищет свои косы. Не найдя кос, она плачет. Мать успокаивает ее. Дает лекарство.
Мать не велит нам подходить к больной. Едва мы слезем с печки, она за нами со скалкой: сидите, бесенята, где посажены, — не ровен час все расхвораетесь!
Маша поправлялась медленно. Нам скучно сидеть на печи. Единственное наше развлечение — Машина сумка с книжками. Как только она заболела, мы сразу же завладели ее ранцем. Сначала довольствовались лишь тем, что разглядывали картинки, потом они нам надоели; мы стали их вырезать и наклеивать на листы чистой бумаги.
Весной Маша поднялась наконец с постели. Худая, длинноногая. Она все гляделась в зеркало и все надвигала платок на самый лоб. Настал день идти ей в школу. Мать с трудом отыскала ее сумку. Раскрыла… и — о, ужас! — от Машиных книжек остались одни обложки.
Мать схватила ухват да за нами.
— Дьяволята вы этакие!
Маша остановила ее:
— Не трожь их, мама. Чего уж теперь учиться. Год прошел. Не догнать мне подруг.
— Что ты, доченька?! — От ее слов мать расстроилась еще пуще. — С самим директором я вчерась разговаривала. Помочь тебе обещал…
— Остригли, как овцу. Не пойду, пока коса не отрастет.
— Все знают, болезнь какую ты перенесла. Походила бы пока до лета. А за лето и коса отрастет. Рано в невесты-то записалась! — Мать готова была теперь с ухватом броситься на Машу. — Сама осталась неграмотной, так думала, что детей выучу. А она ишь что вздумала! Да кто тебя такую, с пятью классами, замуж возьмет? Не те, дочка, времена…
— Небось быстрее всякой грамотейки мужа себе найду! — заносчиво сказала Марья.
Сказала — как в воду глядела.
Не помню теперь точно, сколько прошло зим, как Марья перестала ходить в школу, и успела ли у нее отрасти коса, только, глядь, как-то под вечер стучится в избу бабка Алена, повитуха.
— Можно войтить-то?
— Входи, Аленушка, коль не шутишь, — отвечает мать.
Алена входит, разодетая, в плисовом казакине, с узелком в руках. Отвешивает матери поклон и говорит:
— Мир дому вашему!.. Сказывали нам, что у вас лебедушка есть. У вас есть лебедушка, а у нас — лебедь… — И узелок на стол ставит.
Мать со стола узелок взяла да скорее на коник его. А сама говорит Маньке:
— Ну-ка ты, лебедушка, выйди-ка на минутку из избы!
Манька зарделась и бочком-бочком в сенцы.
— Сватья дорогая, — заговорила мать, усадив Алену. — Передай спасибо за предложенье, но только я так считаю, что нашей лебедушке рано еще улетать из материнского да отцовского гнезда.
Алена начала всякие сказки-присказки сказывать: что, мол, лебедушки на воле гуляли, без отца с матерью обо всем договорились.
Мать в лице переменилась. Если б не Алена, а другая какая-нибудь сваха пришла, она бы ее взашей из избы вытолкала.
— Не отдам! — говорит мать. — Сама семнадцати лет за Василия выскочила, жизнь свою молодую сгубила, и чтоб дочь… И не приходи боле! От ворот да поворот.
— А может, все-таки Маньку спросим, как она? — предлагает Алена.
Мать открывает дверь в сенцы.
— Манька!
Входит Манька. Она уже успокоилась немного, стоит у притолоки, перебирает рукой конец платка.
— Вот сватать тебя пришли. Знаешь хоть, за кого?
— Знаю.
— Я отказала, — говорит мать. — Молода еще. Подождать бы годик-другой…
— Во-на! — недовольно отзывается Манька. — Чего ждать-то? Можа, я лучше Павла и не найду.
— Лады! — бросает бабка Алена и кладет свой узелок на стол…
И пошло и завертелось свадебное колесо: сговор, зарученье, большой пропой, девичник, венчанье и, наконец, свадьба… На свадьбе, по обычаю, каждому сродичу заранее отводится определенная роль. Как в спектакле. Я знал, что мне поручено сундук продавать. Это когда к жениху невесту насовсем поведут, то следом за молодыми везут и невестино приданое, сложенное в сундук.
У нас и сундука-то лишнего не было — не готовилась мать. Пришлось заказывать пожарным порядком. Делал его дядя Ефрем, Костин отец. Делал наспех. Клея у дяди Ефрема не оказалось, так он построгал, пригнал в шпунт, сколотил кое-как крышку, — и готов сундук. Был он неуклюж, но превелик. Все приданое в него уместилось: и матрас, и подушки, и подстилки тряпичные, и холсты самотканые.
Когда Павел Миронович в сопровождении дружек повел Марью к себе, и мы с дедом на повозке следом поехали. Селом ехали — дед лошадью правил. А как свернули к дому жениха, дед усадил меня на сундук, вожжи мне отдал и говорит:
— Подкатывай, Андрюха, только смотри не продешеви! — и картуз свой мне в руки сует. — Пусть червонцы в картуз кидают!
Подъехал я к Зуйкову дому. В одной руке вожжи, в другой дедов картуз. У самой мазанки встречают меня дружки. А в дружках у Павла Мироновича были Степан, брат его, и Беднов Петр, Ивана Беднова старший брат, здоровенный детина, в войну погиб, на мине подорвался.
Вышли дружки мне навстречу — и так и этак стали уговаривать, чтоб я им сундук отдал. И конфет предлагают, и браги. А я все «нет!» кричу и все протягиваю им дедов картуз. Подставляю картуз и ору: «Нет! Дешево!» Тогда Петро как сыпанет мне в картуз медяков, а сам: «Понесли!» — командует Степану. И, не дав мне опомниться, дружки подхватили сундук на руки, вместе со мной понесли его к мазанке.
— Продешевил, паршивец! — Дед взял у меня из рук картуз да подзатыльник мне сгоряча. — Наперед несговорчивее будешь!
Бабы засмеялись. Я спрыгнул с сундука на землю и побежал к дому. Показался мне этот дом чужим, мрачным. Низенькая с крохотными оконцами избушка жалась к большому каменному дому Бедновых. У нас хоть ракиты перед избой, а тут ни деревца, ни сарайчика…
— Только ты, Андрей, — прервала мои воспоминания Марья, не кори Нюшку-то! Подумает еще, что я подговорила. Ты Виктора посовести. Его скорее словами-то проймешь…
VIМы свернули с дороги к дому. Марья первой поднялась на крыльцо. Крыльцо, выходившее на улицу, стояло высоко. И сам дом стоял высоко.
Дом у сестры был новый. Та низенькая хатенка, куда ее привели, сгорела на вторую весну после свадьбы. Тогда же они слепили себе крохотную мазанку, и в ней, в той мазанке, прошла, по сути, вся жизнь Марьи. В ней родились и выросли дети, в ней и свадьбы их справляли. Наконец-то поднатужились, поставили новый просторный дом, так — на тебе! — от сына родного житья нет.
Следом за Марьей я поднялся по ступенькам на крыльцо. В сенцах Марья заплакала, но я прикрикнул на нее:
— Хватит!
Она вытерла глаза концом полушалка, и мы вошли в дом.
Первым я увидел Павла Мироновича. Он сидел в углу, прислонившись спиной к печке, и, хотя в доме было не так уж холодно, Павел Миронович снарядился, будто собрался в Антарктиду. На нем был полушубок казенный, черной дубки, валенки, уши шапки опущены и завязаны на подбородке.
Я поздоровался.
На печи заохала, запричитала бабка Степанида, мать Павла Мироновича:
— Ох, Андрей Васильч… Бяда-то у нас какая…
Зять кивнул мне головой, приветствуя, но с места не двинулся. Весь вид его будто говорил: «Посмотрите, люди добрые, как мне холодно! Мне холодна, а я терплю…» Он был немного артист, этот Павел Миронович, да к тому же, что называется, навеселе. Я понял это, как только взглянул на него.
— Что тут у вас стряслось? — поинтересовался я.
