Сергей Крутилин - Липяги
— Ну вот. А я уже гражданскую отвоевал… только что начал учительствовать. И послали меня в Москву на курсы политпросветовцев, а оттуда попал я делегатом на Второй съезд политпросветов. Там выступал Ленин. Никогда не забуду тот день.
— Я знаю эту речь, — сказал я. — Это где Владимир Ильич говорил о силе личного примера…
— Вот-вот! — живо поддержал меня Лузянин. — Было время, говорил Ильич, когда нужны были декларации, манифесты и декреты. Этого у нас достаточно. Теперь настала пора не декларировать, а личным примером показывать… Самый простой рабочий, говорил Ленин, станет издеваться над нами. Он скажет: «Что ты все показываешь, как ты хочешь строить, ты покажи на деле, как ты умеешь строить…»
Протираю очки, вспоминаю это, а они все молчат. Тогда я надел очки и говорю: «Ну что ж, хорошо! Я пойду. Где у вас самый отстающий колхоз или совхоз? Давайте мне самое запущенное хозяйство, и вы поглядите, что я сделаю с ним через два года!..» Гляжу: растеребил! «И я согласен!..» — говорит один. «И я!» — кричит другой. Вот, лейтенант, какими судьбами я у вас, в Липягах!
— А как там, в области, отнеслись к вашему шагу?
— Очень просто: поругали, пожурили за горячность, все равно как вы теперь вспомнили про Зеленцы. А в общем, одобрили. Они характер мой знают: сказал, значит, не отступлюсь.
XIIIКак есть что-то волнующее и поэтическое в извечной смене времен года, так есть и что-то трогательное в извечной повторяемости крестьянского труда… Казалось бы, сколько ни живу, все одно и то же из года в год: пахота, сев, сенокос, косовица хлебов, заготовка. И знаешь, что за чем следует и как оно все бывает, а всякий раз, как услышишь слова: «Завтра в луга!», так и застучит радостно сердце: сенокос пришел.
С этим трепетным чувством мы подъезжали к Денежному.
Внешне все было так, как в тот вечер, когда Назарка искал клад. Так же стрекотали тракторные сенокосилки; так же дымил костер у родника, все так же нарядные бабы ходили по рядкам и разбивали их, чтобы сено поскорее высохло.
Только приглядишься получше: ан не все оно так, как вчера было. На лугу не видно было косцов.
Ранней весной Лузянин послал сюда фрезу. Она соскребла все кочки, размельчила дерн. А в мае, в пору, когда трава пошла в рост, росистый луг подкормили селитрой, и теперь травостой у ручья чуть ли не в рост человека.
Мы спустились расщелиной с увала и подъехали к ручью.
Вечерело.
Я помог Лузянияу распрячь Ландыша. Сложив сбрую в тарантасик, мы пошли к роднику. Лукерья — босоногая, в белом фартуке — хлопотала у костра.
— Вовремя приехали, мил люди! — сказала она вместо приветствия. — Сичас придут работнички, кормить буду.
Мы вымыли руки, и, когда вернулись к костру, тетя Луша уже сняла с угольев чугунок с кашей и гремела мисками и ложками. Подошли девушки, сгребавшие сено. Среди них было много учениц-старшеклассниц. С бригадой, о которой мечтал Алексей Иванович, ничего пока не получалось, но с весны все ученики работали в поле — на прополке кукурузы, на сеноуборке.
— Девчата, ужинать! — звала тетя Луша.
Девчата, умывшись, подходили к костру. На луговине, возле костра, вместо стола разостлан был брезент; на нем в мисках ломтями нарезанный хлеб, перья зеленого лука. Лукерья черпала деревянной ложкой кашу из чугунка и подавала каждой девушке миску. При этом она непременно что-либо приговаривала: «Это Ирочке-милочке… Это Светику- семицветику»…
Потом получили ужин трактористы, а уж после них — и мы с Лузяниным.
Николай Семенович примостился с краю брезента, ел кашу и похваливал бабу Лушу:
— Ах, хороша каша. Дома старуха никогда так вкусно не сготовит.
— Потому с дымком она, Николай Семеныч, — говорила Лукерья. — А с дымком слаще.
Вдруг Лузянин, не доев каши, встал и, болезненно поглаживая рукой спину, — бочком-бочком — пошел прочь от костра в темноту. Я проводил его встревоженным взглядом, но виду не подал, что заметил его исчезновение. Прошло довольно много времени, а он все не возвращался. Меня одолела тревога.
Выбрав минуту, когда все увлечены были едой, я поднялся с брезента и пошел в том направлении, где скрылся Лузянин. Цепляясь за редкие кусты шиповника и низкорослые дубки, я поднялся на взгорок. Огляделся. Лузянина нигде не было видно. Я прошел еще несколько шагов к Ясновской дороге и вдруг увидел председателя. Подостлав под спину пиджак, он лежал навзничь и, казалось, считал звезды — так неподвижен был его взгляд, устремленный на небо.
Я подошел и сел рядом.
— Вам плохо, Николай Семенович?
— А-а, это вы, Андрей Васильевич… — отозвался он. — Ничего, сейчас пройдет. — Он полежал еще немного не шевелясь и, отдышавшись, заговорил спокойнее: — Со мной это бывает. Оттого и езжу на тарантасе, а не в машине. Осколок дает о себе знать, особенно когда много сидеть приходится. К непогоде тоже. Как заломит, как завертит!.. Хоть ложись и помирай. И я должен лечь на время и полежать. В машине с шофером приходится ездить. Чувствовать себя беспомощным перед посторонним человеком не очень-то приятно. А в тарантасике я один. Как схватит, я Ландыша остановлю, лягу, отдышусь… оно и легче…
И в самом деле, ему скоро стало легче. Он поднялся, и мы некоторое время посидели молча.
Взошла луна, и весь луг по ручью вдоль Денежного преобразился от ее неяркого сияния.
— До чего ж хорошо тут! — сказал Лузянин.
— Да, красиво, — согласился я.
— А правда, что в этом месте клад татарский зарыт?
— Говорят.
— Искали?
— Искали в старину. Мой дед и тот пробовал.
— Интересно! Расскажите.
Я рассказал, как оно было.
— А в наше время не пытались?
— Пытались. Раз тут один тракторист поставил лопату вместо пневматического копнителя и всю ночь копался.
— Нашел что?
— Секиру нашел и забрало.
— И как фамилия тракториста?
— Назарка, сын бухгалтера.
— Любопытно! Очень… Что ж вы мне раньше не рассказали? Познакомили бы…
— Он ушел из колхоза еще года два назад. На станции шофером дрезины работает.
— А если с ним потолковать? Может, он вернется.
— Не знаю, попробуйте.
— Мне не раз уже говорили такое: «Попробуйте!» Ан я не испугался.
Лузянин помолчал и заговорил тихо, словно про себя:
— Раз секиру нашел, значит, тут и в самом деле что-то есть!
Я посмотрел на Лузянина. Мне показалось, что он говорит это в шутку. Но лицо его было строго и сосредоточенно.
Мы сидели на вершине Денежного и молчали.
Мне вспомнился почему-то дед Андрей перед часовенкой; отец, склонившийся над счетами; наивно-юный Назарка, и я подумал про себя: «Ну вот — еще один искатель появился на нашей липяговской земле…»
