Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
— Зависимо, зависимо, — поспешил разочаровать его Триэс. — Вы сами скоро убедитесь в этом.
— Что вы собираетесь с ним делать?
— Мы его уничтожим.
— Как?
— Это всего лишь черновой набросок будущей работы. Здесь много случайного, неточного. Вот когда-нибудь, когда будут подходящие условия… Лет через…
Андрей Аркадьевич, близоруко щурясь и сутулясь сильнее обычного, разглядывал растение, захватившее, кроме большого окна, еще и полстены.
— Помните, в Приэльбрусье, одна из стен нашего дома была увита плющом? Помните, Инна? Вы тогда еще…
Инна смутилась, и Андрей Аркадьевич, поймав на себе заинтересованные взгляды посторонних, скомкал конец фразы.
— Вы сказали «когда-нибудь», — поспешил переменить он тему разговора. — Значит, есть надежда, что можно вырастить такое чудо еще раз?
— Полной уверенности, конечно, нет. Однако что прикажете делать? Потолок рушится.
— Потолок можно отремонтировать.
— А если рухнет корпус?
— Ничего, построят новый. Да что вы, в самом деле? Только варвары способны уничтожить такое великолепие.
— Видите ли… В некотором роде это растение незаконно… Преждевременно. И для нас. И для остальных. Даже темы для него нет. Даже в перспективных планах развития… Неизвестно, например, на чей счет списывать затраты по ремонту помещения. И вдруг окажется, что оно способно расти бесконечно?
Андрей Аркадьевич недоверчиво хмыкнул.
— Преврати мы маленькое растение в большое, все, может, были бы довольны. Но поскольку большое грозит превратиться в огромное, а мы к этому не готовы, его придется ликвидировать. И лучше мы сделаем это сами.
— У вас поднимется рука?
— На то, чтобы ликвидировать несколько килограммов никому не нужного хлорофилла? Подумаешь! Мы привыкли даже к тому, что целые главы истории стираются, переписываются заново…
— Главы, положим, не стираются, — нахмурился Андрей Аркадьевич. — Разве что отдельные строки. И то — лишь временно… Так какое название вы собираетесь дать этому гиганту?
— Незачем его называть.
— Ну как же? А для истории? Когда она будет написана вполне правдиво… Я бы, пожалуй, предложил назвать ваше растение так: «Музарелла Фестивальная».
— С одним или двумя «л»? — спросил Ласточка.
— Видимо, с двумя… Вы ведь пригласили меня как представителя отдела информации?
— Только как друга, — сказал Триэс.
— Понятно. Хотите быть скромными. Ну-ну! — Андрей Аркадьевич осуждающе покачал головой. — Да вас просто не заметят! Что бы вы там ни сделали, ни изобрели. О вашем существовании просто никто не узнает. Главное ведь сейчас знаете что? Постоянно выступать, трубить на каждом углу, бить в барабаны. Хоть и не поймут, а запомнят, обратят внимание. Все настолько погружены в собственные проблемы. Ничего не стоит сгинуть в этом бездонном море информации.
— Вот и хорошо!
Белесый вихор у Ласточки на макушке трепетал вызывающе.
— В каком смысле, простите?
— Ну наступят же когда-нибудь другие времена… Людям до смерти надоедят все эти врали, болтуны-выступалы, пустомели-рекламисты, кликуши-крикуны. Они вдруг опомнятся и спросят друг у друга: неужели не осталось среди нас нормальных? Кто, вместо того чтобы молоть языком и орудовать локтями, как следует умеет работать руками и головой? Кто сидит на своем месте и тихо, достойно делает свое настоящее дело? Вот тогда-то, может, мы и понадобимся. Мы и наша «Музарелла».
Уже через час после ухода Андрея Аркадьевича все было кончено. Лаборантки несколько раз выходили на улицу с огромными свертками и под моросящим дождем направлялись в сторону институтской свалки. Комната стала доступной для всеобщего обозрения.
Приходили разные товарищи: в одиночку и группами по несколько человек — в костюмах, халатах и ватниках. Они стучали по стене кулаками, прикладывали ухо, слушали. Каждая новая комиссия утверждала, что разрушение произошло не по вине контролируемых ею служб. Назначили специальную многоотраслевую комиссию, подключили отдел информации, машинную технику. Были получены интересные, хотя и нелепейшие по сути своей результаты. Расчеты, в частности, показали, что если бы потолок начал рушиться от старости или проседания фундамента, он разрушился бы не здесь, а совсем в другом месте. Служба коммуникаций указывала на строителей. Строители же уверенно потрясали справочником Ле Беля и де Бура. Для выяснения причин аварии кто-то предложил воспользоваться методом изотопно меченных предшественников — в просторечье: «методом предшественников». В щель засунули крюк и вытащили несколько листьев — вещественных доказательств, позволяющих эксплуатационщикам обвинить строителей в недобросовестности. Якобы в бетон могли попасть семена, прорасти и разрушить несущую часть перекрытия. Строители только посмеялись, не сочтя даже нужным ответить официально. Лично Никодим Агрикалчевич приходил осматривать щель в потолке, однако его реакция была неопределенная, и конфликтующие стороны не могли понять, кого поддержит он в затянувшемся споре.
Впрочем, Никодиму Агрикалчевичу было не до того. В это время он слишком много внимания уделял и н с т и т у ц и о н а л ь н ы м структурам, необходимым институту как воздух, ибо без них система согласований работала из рук вон плохо. Большие надежды возлагались на товарища Кирикиаса, который должен был довести начатое им до конца, но товарищ Кирикиас что-то не очень их оправдывал. То ли по состоянию ухудшившегося здоровья заведующий отделом информации уже не тянул, то ли просто по возрасту. И хотя Никодим Агрикалчевич был всего на год моложе Вигена Германовича, он не боялся ставить такого рода вопросы ребром: либо тянет товарищ, либо не тянет. Для одного шестьдесят лет — это только начало, для другого, извините, конец.
Казалось бы, отдел Кирикиаса уже сделал первые шаги в нужном направлении, опробовал систему институциональных взаимодействий, но учет, контроль и отправку опытных образцов с помощью электронно-вычислительной техники так и не наладил пока. Ожидалось, что машина будет не только решать, стоит ли отправлять предлагаемый образец в ту или иную заинтересованную организацию, и если да, то в каком количестве, каким видом транспорта, в какой упаковке, с какой конечной целью, — но и вести основную работу по административно-техническому согласованию. На первых порах это позволило бы значительно разгрузить рабочий день не только Никодима Агрикалчевича, но и других институтских руководителей, снять с них часть ненужной ответственности, сократить объем циркулирующих по институту бумаг, документов и число согласующих подписей. Однако товарищи из других организаций по-прежнему табунами гоняли по инстанциям, выклянчивали у разработчиков «капелюшечку» и вывозили опытные образцы партизанским способом и своим ходом, кто в чем мог: кто в дамских и хозяйственных сумках (с портфелями в Институт химии не пускали), кто в карманах и в папках для бумаг. Какая же это, извините за выражение, научно-техническая революция, спрашивал себя с возмущением Никодим Агрикалчевич, если женщины тянут на вокзал целые канистры с консервантами, разработанными в лаборатории профессора Степанова? А ведь разработка хорошая, нужная, хотя кое-кто и пытался мешать ей в свое время, тогда как техника, с помощью которой результаты работы стараются теперь внедрить в жизнь, прямо надо сказать, никудышная. Не пора ли навести порядок, обновить руководство отдела информации, ответственного за решение проблемы в целом? Так думал, прикидывал, взвешивал Никодим Агрикалчевич, допоздна засиживаясь в своем кабинете среди нимф, пастухов и фавнов.
А что профессор Степанов? Как реагировал он на события и перемены в лаборатории, институте, в мире за последние полгода? Как воспринимал Солнечный юноша, летавший на крыльях недолговечного счастья над зелеными лугами Приэльбрусья, крах мимолетных иллюзий, запрещение кетеновой тематики, разрешение кетеновой тематики, переименование кротоновой тематики, все эти рискованные химические превращения, внезапный рост и гибель Музареллы Фестивальной, с легкой руки Валерия Николаевича Ласточки чуть не разрушившей институтское здание? Может, его командировочная любовь к Инне была лишь освобождением от неких внешних и внутренних запретов, долгие годы тяготивших его? Сбрасыванием старой кожи? Кротоновым метаболизмом?
Он опять чувствовал опустошение, полный упадок сил. Снова казалось, что жизнь исчерпана. Тот последний ее отрезок, который начался со взлета самолета, взявшего курс на Минеральные Воды, и окончился плачевным приземлением где-то в районе Лютамшор, длился, по субъективным его представлениям, бесконечно. Ложное ощущение необыкновенности и мимолетности всего случившегося сменилось ложным убеждением, что нынешнее его состояние — навсегда. Пожалуй, лишь только теперь он оказался вполне готов к самому худшему. К худшему из того, что могло еще произойти с ним.
