Геннадий Скобликов - Лира Орфея
При желании, конечно, и он всегда мог бы найти себе оправдание. Но разве именно оправдания он все эти годы искал...)
20
Доктору, врачу-психотерапевту
Эдуарду Михайловичу Руцицкому
— Представили мысленно ваши кровеносные сосуды. Сосуды сердца, сосуды легких, сосуды мозга. Толстые, плотные жгуты кровеносных сосудов. Массируйте их, делайте им мысленно мягкий, теплый массаж. Мысленно массируйте их, расширяйте их, увеличивайте по ним приток крови...
— И — тепло. Только тепло. Только тепло кровеносных сосудов. Сосудов вашего сердца, сосудов легких, сосудов всего тела...
— Массируйте их. Делайте их более теплыми, более мягкими, более эластичными. Увеличивайте поток крови в ваших сосудах, мысленно ускоряйте его...
Голос Доктора — все более энергичный, все более властный над ними; и все более побуждающий их к активной, только ими самими ощутимой работе.
Надо представить зрительно свое сердце — и его главные кровеносные сосуды, главные кровеносные сосуды легких, кровеносные сосуды мозга. И мысленно начать осторожно и мягко массировать их. И все реальнее физически ощущать, как ваши «плотные жгуты» становятся все более мягкими, все более эластичными, теплыми, и по ним — от легких к сердцу и от сердца к мозгу, особенно вот тут, в левой половине груди и вверх, левее горла, все легче и все обильнее пульсирует горячая живая кровь...
И только — работать, работать и работать, следить за собой, а не спать. Каждую секунду надо — представлять мысленно свои кровеносные сосуды, как наяву «видеть» их, — и мысленно массировать и массировать их, прогонять по ним теплую, горячую, здоровую, богато окислороженную кровь. И — не «уплывать» никуда, не отвлекаться ни на что, не думать ни о ком и не «разговаривать». Только работать и работать, только выполнять старательно все, что говорит им Доктор...
...И вот уже легче дышать, свободнее и полнее дышать, будто пооткрывались зажатые до этого клапаны, и ты наслаждаешься ощущением расширившихся теплых кровеносных сосудов, ощущением потока в них ритмично пульсирующей крови, богатым притоком в нее живительного кислорода и наступившим — таким ощутимым! — облегчением, оздоровлением всего организма. И особенно вот тут, в левой стороне груди, над сердцем, какой уже год все более и более стесненной, будто уплотненной, «затемненной», с ощутимым недостатком дыхания, нехваткой кислорода, особенно в какие-то отдельные периоды... пока однажды, там, в его курской деревне, чуть не закончилось все навсегда. Но он тогда не поддался еще, сумел выдержать, и только вот будто надорвалось что-то в нем, вот тут, выше сердца, где как раз более ощутимо и пульсирует сейчас кровь в хорошо расслабленных, теплых, почти горячих сосудах...
Но отвлекаться — и на это не надо, нельзя отвлекаться сейчас. Сейчас, в этой части сеанса, «уплывать» особенно нельзя, тем более в болезнь. Доктор категорически запрещает им вообще говорить и думать о болезни — «пережевывать ее по сто раз в мозгу». И потому единственное, что обязательно нужно сейчас, — только вот это зрительное представление своих кровеносных сосудов, только активный (и в меру) мысленный массаж их, только вот это приятное, радостное ощущение в сосудах горячей крови. И прохладной, освеженной и легкой головы.
А Доктор... У него своя, самая ответственная часть работы, персонально с каждым из них. Не переставая время от времени говорить для всех, он в то же время по какой-то своей очередности занимается каждым в отдельности: властными, уверенными руками он производит серию необходимых (как находит он) манипуляций с вами, заставляя вас принимать (сидя) различные положения, и сильными, до боли, нажатиями воздействует одному ему понятным образом на определенные ваши нервные сплетения и узлы. И при этом индивидуально для вас — короткие вводные команды, которые должны остаться, должны закрепиться в вашем подсознании и все время, а особенно в опасной для вас ситуации, благотворно работать на вас.
— И спокойствие, только спокойствие, — наставляет он их. — Где бы вы ни были, чем бы ни занимались, с кем бы ни разговаривали — только спокойствие.
— И ничто вас больше не волнует, ничто больше не тревожит вас. Никаких навязчивых мыслей, никакого пережевывания их. Вы — хозяева своего состояния, хозяева своего настроения. Отныне и навсегда вы всегда и везде — только разумны, только спокойны; всегда и везде — только спокойствие. Дома, на работе, на улице, в автобусе, в трамвае, в троллейбусе, в магазине в очереди — только спокойствие, только разумный контроль над собой.
— И никаких спазмов, никакой бессонницы, никаких подскоков давления крови. Вы сами хозяева своего организма, сами хозяева своего состояния. Отныне и навсегда вы никому не позволяете довлеть над вами, отныне и навсегда вы распоряжаетесь только сами собой.
— И здоровье... Только здоровье... Только радостное и приятное, ни с чем не сравнимое ощущение здоровья. Только полное ощущение здоровья, как никогда...
— П р о с ы п а ю т с я н о г и.
Сами продолжаете спать, просыпаются только ноги, одни только ноги, ощущайте легкость в ногах. Приятную, ни с чем не сравнимую легкость в ногах. Приятную, здоровую легкость в ваших ногах...
— Р у к и. П р о с ы п а ю т с я р у к и. Ощущаете приятные, легкие, здоровые руки... Приятная здоровая легкость в ваших руках...
— В с е т е л о. П р о с ы п а е т с я в с е в а ш е т е л о. Приятное пробуждение всего тела, всех мышц, всех клеток, всех мельчайших кровеносных сосудов. И только легкость, только приятная здоровая легкость, только легкое здоровое пробуждение всех мышц...
— И г о л о в а. П р о х л а д н а я, с в е ж а я, о т д о х н у в ш а я г о л о в а. Подняли голову, проснулись, открыли глаза. Еще. Еще выше, еще! И открыли глаза! Все, все открыли глаза. Все!.. И потянулись. Смелее, смелее, не стесняйтесь! Стряхнули с себя остатки сна. И еще, еще раз потянулись, еще!
— Вот так!..
— Ну, что?
И Доктор обводит их всех добро смеющимися и усталыми глазами. И весь он, Доктор, — видно, — устал: каждый вот такой полутора-, двухчасовой сеанс обходится ему полной мерой. А у него их каждый день две группы — утренняя и вечерняя, да между ними прием. И каждый со своей особой, запутанно взращенной болезнью — со своей скрытой болью и своей индивидуальной судьбой...
— Что, поспали? — спрашивает он их и старается успеть заглянуть каждому в глаза. — Поплавали по своим болячкам?!..
И смеется. Как умеет смеяться один только он. И соучастливо к ним, к своим подопечным, и в то же время неизменно свысока — за эту вот их нетвердость, незащищенность, за их излишнюю чувствительность ко всему. Сам-то он, Доктор, любит держать себя и твердым, и независимым, и волевым; и таким он, в работе своей, конечно, и есть. Но, кажется, не исключено тут и то, что он же, Доктор, в его иронии и насмешках над ними... нашел себе удобную маску, чтоб прятать за нею и свою собственную чувствительность, и свою ранимость, и незащищенность свою. Иначе ведь и не быть бы ему таким вот внимательным и чутким Доктором, понимать — что там в них и к чему. Их, его пациентов, — их ведь тоже не проведешь...
Доктор стоит у стены, у раковины умывальника, пустил воду и медленно и долго моет с мылом руки. А они, все еще расслабленные, на вид заспанные, лениво и с удовольствием потягиваются, не стесняясь друг друга зевают, разгоняют, если у кого от неловкости затекли или одеревенели какие члены, и приводят себя в порядок. И ни на одном, ни на одном лице не прочесть никому — где же побывал сейчас каждый из них за эти прошедшие полтора часа? Ни на одном; и никому. Как и на его собственном тоже.
Ну, а Доктор? Он-то, Доктор, — знает он об этих их «уходах» и «уплывах», или нет? И если знает, догадывается, — то в какой мере и что он может знать? И что порекомендовал бы, что порекомендовал бы он каждому из них, чтоб избавиться им от этих их «болячек», освободиться от своего навязчивого прошлого, или же его, это их прошлое, как бы там высвободить из себя? Что, действительно, можно порекомендовать каждому, чтоб наконец изжить из себя свою боль? И есть ли он — для всех и для каждого этот один-единый рецепт?
...Или же, конечно, нет. Нет, да и быть не может. И каждый из них обречен и обязан — найти собственный путь освобождения, собственные средства высвобождения всех своих болей из себя. И по-другому тут никак и не может, да и не должно просто быть...
...И только теперь он, кажется, и понимает всю животворную силу и прелесть долгих-долгих разговоров наших деревенских старушек, где-нибудь на крылечке или в холодке у плетня, — весь «психотерапевтический» эффект этих разговоров. Сойдутся, усядутся надолго — и во всех-во всех подробностях рассказывают друг дружке, и что снилось в прошедшую или какую-то другую ночь, или что там привиделось, или о чем кому думалось тогда. И все это — просто, бесхитростно, доверительно, как самой себе. И с каким же вниманием, каким участием, с каким сопереживанием выслушивают они друг друга, как если бы узнавали в каждой другой и самих себя.
