Николай Евдокимов - У памяти свои законы
Бежало время. Память о неудачном путешествии к Черному морю ушла из Нюркиного сознания, и Нюрка продолжала жить своей прежней жизнью.
Как-то на незначительной станции поезд, в котором она работала, сделал непредвиденную остановку. По перрону металась безбилетная беременная девочка восемнадцати лет от роду, слезно упрашивая проводников взять ее с собой. Но проводники были ограничены определенным количеством мест и не могли ее взять. Нюрка тоже была ограничена количеством мест, однако сжалилась над нею и, нарушив железнодорожные правила, впустила в служебное купе.
Беременную девочку звали Лизаветой, она проживала в деревне в тридцати километрах от станции и работала свинаркой. У нее были детское личико, пухлые губы, робкие, испуганные глаза. Она сидела на краю лавки, шмыгала раздутым от слез носом и преданно смотрела на Нюрку.
— Спи, — сказала Нюрка. — Ложись.
— Не, — ответила Лизавета. — Не могу, у меня болезнь от переживаний — бессонье.
— Не выдумывай, — сердито сказала Нюрка, — ложись и спи. И не реви, тут реветь запрещено, а иначе штраф сто рублей двадцать копеек.
— Извиняюсь, — проговорила Лизавета и заплакала крупными неудержимыми слезами.
— Налог надо бы ввести на бабьи слезы, — сказала Нюрка, — тогда бы мы поменьше ревели.
— Как же мне не реветь, сама подумай. Куда я с таким пузом денусь?
И действительно, ей некуда было деваться: Лизавета ехала к обманувшему ее студенту Юре, гостившему прошлой осенью в ее деревне. Она везла ему в подарок извечное женское всепрощение и свою любовь.
В городе у Лизаветы не было ни родных, ни близких, ни знакомых, и Нюрка позвала ее к себе.
Пустое Нюркино жилище понравилось Лизавете уютным убранством, особенно ей пришлись по душе белые накрахмаленные салфеточки, вышитые еще незабвенной Нюркиной мамкой. Лизавета скинула на пороге ботинки и, несмотря на Нюркины уговоры и протесты, топала босиком, охраняя чистоту не такого уж и чистого пола. Она поиграла с черепахой, одиноко живущей в своем ящике, посмотрела альбом с фотографиями, потом стала рассказывать, как хорошо у них в деревне, и загрустила от воспоминаний.
Было поздно. Нюрка уложила Лизавету на кровать, а сама легла на скрипучей раскладушке, на которой проспала многие годы, когда жили они единой семьей — мамка, отец и она, доставлявшая им столько огорчений, бессовестная Нюрка. Она нарочно повертелась на раскладушке, чтобы послушать знакомый скрип. Но на кровати зарыдала Лизавета и отвлекла Нюркины мысли.
— Вот еще, перестань, — сказала Нюрка.
— Тебе хорошо, «перестань и перестань». Бесполезное это дело — прогонит меня Юрка.
— Кто знает. Утро вечера мудренее, спи.
— Не хочу я его, — закричала Лизавета. — Не нужен мне ребенок. В детдом отдам!
— Хватит, — строго сказала Нюрка. — Болтает какую-то ерундовину! Спи.
Лизавета заснула, но проспала недолго, проснулась на рассвете и разбудила Нюрку, удивившись, что вокруг тишина, что городские люди еще спят: в деревне в этот час жизнь уже кипит кипятком, крестьяне уже делают разнообразную колхозную работу.
— Отстань, — сказала Нюрка, закрыла голову одеялом и опять заснула.
А Лизавета оделась и отправилась разыскивать прекрасного студента Юру Терехова, чтобы обрадовать его своим непредвиденным появлением.
Вернулась она в полдень, бухнулась на кровать и завыла нестерпимым воем. Нюрка все поняла и не стала расспрашивать. А вечером, выведав у Лизаветы адрес, сама отправилась к прекрасному юноше, который проживал с родителями на третьем этаже нового дома недалеко от кинотеатра «Космос».
Возле нужной квартиры она постояла, перевела дыхание и, усмирив страх нерешительности, позвонила. А когда дверь открылась, увидела полную, красивую, улыбающуюся женщину и сказала сухим, канцелярским тоном, что ей нужен Юра Терехов или даже его родители.
— Я Юрина мама, — сказала женщина.
— Тем лучше, — проговорила Нюрка. — Ваш сын нехороший человек, он обманул девушку и должен на ней жениться.
— Я с вами согласна, — печально сказала Юрина мама*
— Значит, он женится?
— Ни за что! — выбежав из комнаты, почти закричал прекрасный юноша Юра Терехов. Он и вправду был настолько приятен внешностью, что Нюрка не то чтобы оправдала Лизаветин грех, но как бы поняла ее. — Ты кто такая? — спросил он. — Не знаю тебя и знать не хочу.
— Я ее подруга.
— Все равно уходи!
— Не уйду, — сказала Нюрка. — Ты должен жениться, у нее ребенок... твой...
— Откуда это известно, что мой?
— Скотина, — сказала Нюрка и ударила его по лицу.
Она ударила его еще раз и побежала вниз по лестнице, дрожа от слез.
Ночью у Лизаветы начались преждевременные схватки, а под утро Нюрка отправила ее в родильный дом, где она родила девочку, которую назвала Вероникой.
Лизавета не радовалась своему материнству, а плакала целыми днями, стыдясь, что произвела на свет ребенка, у которого нет ни отчества, ни фамилии. Она не знала, как будет жить безмужней женщиной, как вернется в родное село, где проживает Федор Алексеев, которым она, Лизавета, пренебрегла ради приезжего студента. Отвергнутый Федор, встречая ее, плевался в разные стороны, выражая презрение к ее неверности, а теперь уж совсем застыдит и будет прав, потому что Лизавета строго наказана за легкомыслие и непостоянство в чувствах. Поплакав, она твердо решила избавиться от нежеланного ребенка — или подбросить бессовестному отцу или передать для воспитания в детский дом.
Но неожиданно сделала по-другому.
Выйдя из родильного дома, она увидела встречающую ее Нюрку. Нюрка взяла на руки младенца, вгляделась в его хрупкое личико и заплакала над его некрасивостью и беззащитностью. Жалость и нежность ощутила Нюрка, словно это было ее родное дитя, которое она призвана охранять и любить. Лизавета увидела Нюркины слезы, заплакала сама и, сказав, что забыла взять документы, вернулась в родильный дом и ушла через другую дверь на другую улицу.
Нюрка долго стояла, ожидая ее, а потом поняла, что Лизавета не возвратится, рассердилась, хотела сдать дитя обратно в родильный дом, но подумала и не сдала, а понесла чужую сироту к себе на квартиру.
Так Нюрка стала матерью не своего ребенка.
Девочка Вероника днем спала, а ночью проявляла жизненную активность. Может быть, сказывалась наследственность — студенческое дитя, она не хотела признавать иного времени суток для своих занятий.
Вероника кричала, а Нюрка, прикусив губу, чтобы внешняя боль пересилила внутреннюю жалость, слушала ее сердитый крик или мысленно шептала для утешения самой себя всякие успокаивающие слова. Она твердо решила не поддаваться младенческой власти, не брать дитя на руки, ибо понимала, что, взяв ребенка на руки, станет безвольной тряпкой у его изголовья. Однако Вероника была неутомима, кричала на весь дом, на весь окружающий район, и Нюрка не выдерживала, вытаскивала ее из коляски, совала бутылку с искусственной едой.
Иногда Нюрка забавлялась, прикладывая Веронику к пустой своей девичьей груди. Вероника хищно ловила ртом сосок, начинала работать губами, как заведенная.
— Вот сумасшедшая, — шептала Нюрка, смеясь. В эти мгновения, когда девочка сосала пустую ее грудь, Нюрка любила ее бесконечной любовью, испытывая от прикосновения жадных маленьких губ томление во всем теле. Не осознавая обмана, Вероника доверчиво теребила сосок, и эта нежная ее возня была приятна Нюрке, она была как ласка.
В спокойном состоянии Вероника была неотразимо похожа на своего отца, Юру Терехова. Удивительно, такая маленькая, еще не оформившаяся, а так походила на отца. Впрочем, знакомые, навещавшие Нюрку с железнодорожной работы, сюсюкали над младенцем и в один голос заявляли, что Вероника до бесконечности похожа на Нюрку и больше ни на кого не похожа.
Нюрке было хорошо жить. Она была не одна. Возле нее ютились другие живые существа — Вероника и черепаха, которая тоже, как Вероника в коляске, ворочалась в своем ящике, требовала еды и смены бумажных подстилок. Нюрка давно хотела дать ей какое-нибудь имя, но так и не дала. Жила черепаха безымянно, непонятной своей жизнью: то спала неделями, то неделями шебаршилась, не затихая ни днем, ни ночью. Нюрка привыкла к ее возне, но не могла привыкнуть к тому, что живое это существо жило без всяких чувств и ответных эмоций. Она была ни зла, ни добра, ни печальна, ни весела, ни тепла, ни холодна, ни умна, ни глупа — она была никакая.
И все же, как всякое живое существо, она хотела жить и боялась смерти. Иногда Нюрка пускала ее по дивану или по столу. Черепаха подходила к самому краю, вытягивала старушечью голову и долго смотрела вниз. Она никогда не ошибалась и никогда не делала шаг в пустоту — древние инстинкты напоминали ей о грозящей опасности. Она осторожно поворачивалась и уползала подальше от пропасти. Она не любила гулять по середине комнаты, забивалась подальше от Нюрки — под шкаф, в угол, под половик. Каждый день Нюрка стелила ей в ящике газету вместо подстилки. Но черепаха старалась подлезть под эту газету и так, словно укрывшись одеялом, на время затихала.
