Илья Зверев - Трест имени Мопассана и другие сентиментальные истории
Оказалось, что все очень сложно. Бабушка от горя совсем разболелась и стала как маленькая: чего-то боится, капризничает. Ее даже на два часа оставлять нельзя. А пенсию за маму бабушке не дали, так как у нее есть еще кормилец — сын, тот дядя, который живет в Рязани на чужой жилплощади. Но у дяди вторая семья, и он не очень-то интересуется. И в институте из-за всех этих дел стало просто невозможно... Так что придется бросить и поступать на работу.
...Когда утром Анна Львовна, чуть не плача, доложила все это проектному залу, наступило тягостное молчание.
— Да, — сказала синеглазая толстуха Ира Волчкова, которую Петя называл «Писатель Гаршин — больная совесть наша». — Прекрасные мы люди! Несем в себе зримые черты! Даже не подумали поинтересоваться, как там живет человек!
Петя покойную Шурочку не знал. Он как раз пришел на ее место. Но, как всегда, он больше всех загорелся. И закричал, что Валентину надо взять под коллективную опеку, удочерить вплоть до окончания высшего образования.
Боюсь, что, помимо всего, ему было просто лестно кого-нибудь удочерить и дать кому-нибудь высшее образование, которое ему самому из-за пылкой неорганизованности никак не давалось.
Анна Львовна обожающе посмотрела на Петю и сказала, что он «золотко» и «умничка», чем, кажется, не особенно его порадовала.
— Да, — сухо сказал Саша Суворов. — С четвертого курса уходить нецелесообразно. Меньше двух лет осталось.
Он решительно не желал участвовать во всех этих интеллигентских всплесках и возгласах: удочерение, коллективная помощь в беде... В конце концов он сам с восьмого класса вечерней школы и до последнего курса автодорожного института учился, как говорится, без отрыва. То есть днем таскал контейнеры на кирпичном заводе, а вечером готовил уроки в общежитии (комната на девять человек!) или клевал носом на лекциях.
Правда, никакой бабушки не было у него на иждивении. Но он был рад иметь кого угодно на иждивении, потому что у него всех убило в Харькове... Но Саша не собирается совать свои раны и мозоли в лицо молодому поколению: если можно прямо окончить «очный», — почему не помочь...
— Только без этой дамской благотворительности, — брезгливо сказал он. — Надо ей официально назначить стипендию. Нас двадцать шесть. Сложимся по рублю. Нет, мало — по полтора. И ей будет почти сорок в месяц, четыреста по-старому.
Толстая Ира — Больная Совесть Наша — была послана на квартиру к Ковалькам для выяснения обстоятельств на месте. Ей пришлось ждать до одиннадцати часов вечера, потому что Валентина уехала к какой-то бригадирше Фоминишне за конвертами. Потом они разговаривали часа два, так что метро уже не ходило, и пришлось брать такси, чтоб мама не беспокоилась (2.10 на счетчике и еще гривенник, краснея, шоферу «на чай» — кто часто ездит в такси, говорит, так полагается).
На работу Ира пришла с точным планом:
«1) Выхлопотать пенсию бабушке (ее фамилия не Ковалек, а Мякишева Зинаида Фроловна).
2) Дежурить по очереди у этой бабушки, чтоб Валентина могла иногда по вечерам уходить в техбиблиотеку, ей надо...
3) Стипендию посылать как-нибудь так, как будто от учреждения, потому что Валентина исключительно гордая девушка, и она никаких добровольных пожертвований не стерпит».
Пенсионные дела хотели поручить Павлу Ильичу. Но после его речи о «родном дяде, родном сыне бабушки» раздумали. Ничьи одолжения не требуются!
Петя, который, как я уже отмечал, рвался в заботливые родители, хотел сам идти в собес.
Но его не пустили. Тут нужен был более мощный ум. Дело в том, что покойная Шурочка, получавшая всего восемьдесят рублей, сама добивалась для матери пенсии. Но так и не сумела собрать нужные справки, никак там не набиралось двадцать лет трудового стажа.
Пришлось взяться Саше Суворову. У него горела диссертация, и дорог был каждый час. Но, с другой стороны, у него был собственный «Запорожец».
Кое-что Саше удалось сделать.
Но, к сожалению, не все. Четыре года, где-то в самом начале Советской власти, старуха проработала на фабрике «Красный батрак». Это, видимо, была какая-нибудь мелкая фабричка. И никто теперь не знает, кому она принадлежала. И старуха точно не помнит: то ли Моссельпрому, то ли еще кому.
— О, Моссельпром, — небрежно заметил Петя. — Там было что-то такое, чего больше нигде не было. Об этом еще Маяковский писал: «Нигде кроме, как в Моссельпроме».
Павлу Ильичу надоело смотреть на эту дилетантскую деятельность. Он произнес длинную сварливую речь о том, что «в наши годы мы куда лучше знали свет». После чего вдруг вызвался лично заняться пенсионным делом. (А то с вами старушка успеет трижды преставиться, прежде чем что-нибудь получит.)
Через три дня он торжественно сообщил, что, конечно же, все оказалось проще простого. Надо было только умеючи взяться! Фабрика «Красный батрак» принадлежала на самом деле отнюдь не Моссельпрому, но МОСПО. И была она вообще не фабрика, а артель. И архивы МОСПО сгорели в 1941 году...
Но это ничего... Павел Ильич близко знаком с адвокатом Розенцвейгом (вам, очевидно, известно это имя!)! И тот сказал, что с точки зрения юридической достаточно двух свидетельских показаний, подтверждающих стаж. И ему, Павлу Ильичу, удалось узнать фамилии таких свидетелей — это Быков Л. И. и Горюхнна П. С. Впоследствии удалось установить также и их адреса.
— Ну что тут скажешь! — воскликнул Петя, но сам же и нашел что сказать: — Силен!
Лично Петя за это же время не сделал ровно ничего. И даже вынужден был отказаться (по уважительной причине) от вечернего дежурства у старухи. Он честно сказал всем, какая это причина: у него давно назначено деловое свидание, и никак невозможно предупредить товарища, чтоб не приходила...
Никто тогда не осудил Петю, никто даже не заметил. А к Ковалькам пошел другой дежурный — все та же безотказная Ира... Но ведь объективно он оказался хуже всех... Даже Павла Ильича, которого считал типичным носителем пережитков...
И вот теперь Петя, чтоб искупить и загладить, взял на себя самого трудного свидетеля — Быкова А. И., живущего черт знает где: в Кратове, по Казанской железной дороге...
Петя сгоряча поехал к этому Быкову в тот же вечер. Ехал в электричке целый час. Потом еще час бродил по полутемным, пахнущим лесной свежестью и самоварным дымом улицам. Под добродушный лай «злых собак» (так про них про всех пишут на дачных воротах) выкликивал хозяев, упрятанных где-то за деревьями в глубине участков:
«Будьте добры! Где тут Восьмая Парковая?»
Наконец нужный дом отыскался, и дородная соседка с двумя младенцами — по одному на каждой руке — дала справку:
— Он у зятя гостит, Быков. На днях приедет,..
Адрес зятя она, конечно, не знала, и телефона на этой даче, естественно, не было...
Ехать в Кратово во второй раз Пете не так уж сильно хотелось. И он поволынил для страховки неделю, чтоб уже наверняка застать... Но опять не застал.
Петя ехал обратно в вагоне электрички, набитом какими-то девчонками в спортивных брюках и клетчатых ковбойках. Всю дорогу они распевали свои громкие и глупые туристские песни, годные только для диких гор и дремучих лесов:
Тренируйся, бабка, тренируйся, любка.
Тренируйся, ты, моя сизая голубка.
Он слушал, злился и размышлял.
«Вот такая волынка — раз ехать, два ехать, три ехать — может любое благородство отбить, — рассуждал он, — это похуже, чем какой-нибудь поступок. Поступок совершаешь мигом: кидаешься в горящий дом, или в бурлящий водоворот, или еще куда-нибудь, куда нужно, спасаешь кого нужно, рискуя собой... И — если останешься жив, — говоришь: «Каждый советский человек на моем месте поступил бы точно так же!» А потом скромненько идешь домой или уносишься на носилках в больницу — и все...
А такая вот волынка даже из ангела может вымотать душу. Да к тому же он, лопух, опять не догадался написать этому Быкову записку. Значит, и в третий раз может повториться то же самое. Озвереешь от этих дел: такие теплые вечера! И Алку — когда он в тот раз ездил — утащил на какой-то закрытый просмотр какой-то сценарист научно-популярного кино. Симпатичный, по ее словам!»
Чтобы покончить к черту с этим, Петя поехал в Кратово на следующий же вечер. И застал Быкова.
В комнате все окна были закрыты и, кроме того, кажется, законопачены: непонятно, зачем человеку дача! Пахло табачищем, таким крепким, что даже у Пети, уже очень давно курящего, закружилась голова.
— Так вы от Зины Мякишевой? — почему-то обрадовался маленький квадратный старик с лицом доброго кота. — Садитесь, пожалуйста. Ты кто ей будешь? Не сын?
Он пообещал приехать куда следует, лично засвидетельствовать, потом быстро написал что требовалось: «Действительно подтверждаю... совместно работали... через биржу труда...» И тут вдруг расплавился и стал вспоминать, какая была чудная красавица Зина Мякишева! И какая она была сознательная! Она, между прочим, в 25-м году исключала его из комсомола за моральную неустойчивость. Он тогда с голодухи ходил обедать к сестрину мужу, нэпману, владевшему скорняжной мастерской без мотора. И она, как секретарь ячейки, не могла пройти мимо такого факта.
