Александр Винник - Приметы весны
В те времена на юг России приехал юркий американец Дрэпер. Фамилия не ахти какая звучная, но не в фамилии, как говорится, счастье. Дрэпер и с такой фамилией умудрялся делать большой бизнес.
Рабочих на завод шли много, а разместить их было негде. Около четырех тысяч человек набилось в шести казармах и нескольких домиках, остальные жили в шалашах и землянках.
Приехав на завод, Дрэпер нюхом опытной ищейки почуял, что здесь можно хорошо подработать, и обратился к представителю франко-бельгийской фирмы с предложением организовать своеобразное акционерное общество.
— Мы не можем допускать, чтобы бедные русские рабочие жили в землянках и шалашах, — с дрожью в голосе сказал он. — Мы не варвары, мы — культуртрегеры.
— Совершенно верно.
Ободренный поддержкой, мистер Дрэпер продолжал с еще большим пафосом:
— Америка показывает образец новых отношений между предпринимателями и рабочими. Каждый рабочий — акционер!
Упоминание об Америке не особенно понравилось представителю франко-бельгийского общества: он знал, какую борьбу приходится выдерживать обществу, конкурируя с нахальными и пронырливыми американскими промышленниками, — но лицо его не выдало того, что было на душе, и он любезно согласился:
— Да, разумеется. Что же вы предлагаете?
— Дайте мне подряд на строительство домов в поселке.
— Так-с, — неопределенно произнес представитель фирмы.
— Я делаю все сам, у вас никаких затрат, никаких забот, ну, исключая, разумеется, заботы о том… хм-хм… как распорядиться двадцатью пятью тысячами дохода, которые принесет лично вам, месье, это предприятие.
Подробности переговоров остались, к сожалению, неизвестными. До нас дошли очень скудные сведения о коммерческой стороне деятельности Дрэпера. Известно, что он связался с артельщиками, которые по указанию директора завода производили сборы среди рабочих на строительство жилищ.
Пока шли сборы и агенты Дрэпера ездили из Приморска в Петербург и обратно, Дрэпер соорудил себе уютный домик на берегу небольшой речушки, протекавшей в поселке.
Однажды, глядя с веранды на тихую речку, Дрэпер спросил своего агента:
— Как зовут эта речка?
— Криничная.
Русское название не понравилось Дрэперу. Он вспомнил реку неподалеку от города Миннеаполиса, где стоял дом его отца, и сказал:
— Пусть эта речка называется Миннесота. И этот улица тоже. Хорошо? Так называется мой родной речка, в Америка.
— Хорошо, мистер Дрэпер, — согласился агент. — Я скажу, будет так называться.
…Речка высохла, а улица еще несколько лет после революции носила название одного из штатов Америки.
Что касается Дрэпера, то он недолго прожил в Приморске. Прихватив с собой солидную сумму денег из тех, что собрали у рабочих, а также большую ссуду, которую любезно предоставило американскому дельцу русское казначейство, он в один прекрасный день исчез, растаял, словно и не было его на юге России.
Но воспоминания о нем остались. Воспоминания, если можно так выразиться, архитектурного порядка. Он построил из красного кирпича пять или шесть двухэтажных казарм, однообразных, как спичечные коробки. Сама по себе спичечная коробка — совсем неплохая вещь и вполне соответствует своему назначению; к тому же на ней наклеена красивая этикетка. Но если спичечную коробку увеличить в тысячи раз, сохранив в девственном виде все ее формы, то она лишится даже той мизерной привлекательности, которую придает ей этикетка, и получится унылое сооружение, пригодное разве для хранения кирпича или железа. Такие коробки и построил Дрэпер для жилья.
Эта «архитектура» понравилась, однако, франко-бельгийским компаньонам. Она привлекла их своей дешевизной и стандартной «рациональностью». После таинственного исчезновения Дрэпера, от чего представитель фирмы, повидимому, особенно не пострадал, ибо не прилагал сколько-нибудь заметных усилий для розыска компаньона, фирма продолжала строить дома по типу дрэперовских. Так выросло несколько страшных улиц, напоминавших не то городок заключенных, не то чудовищно разросшийся двор военной казармы.
По проекту, утвержденному Дрэпером, дома в поселке располагались не параллельно улице, а перпендикулярно к ней. Когда возник вопрос, где ставить уборные, разумного ответа никто дать не мог. Поставить уборную между домами, против окон жильцов, — вроде нехорошо. Поставить с одной стороны — выходит на улицу, с другой — на другую улицу. В конце концов, не желая себя утруждать разрешением этого сложного вопроса, а тем более не собираясь тратить деньги на канализацию, один из градоправителей распорядился:
— Строить уборные на южной стороне улиц.
И вот идешь по улице, и шаг за шагом одна, неменяющаяся картина: уборная — дом-коробка, уборная — дом-коробка… И так далее — казарменно однообразно чуть ли не целых два километра.
И названия улиц такие же тоскливые, безрадостные, как сами улицы, — Казарменная, Кирпичная, Гнилозубовка, Жабовка, Нахаловка…
После революции и особенно со времени строительства нового трубного завода поселок начал понемногу преображаться. Самое лучшее здание, где жил директор, отвели под клуб. В поселке высадили тысячи деревьев, прикрывших срамоту улиц. Но не так скоро изменишь облик поселка, складывавшийся долгие годы.
…В клубе было людно. Ромка, попав в необычную обстановку, приутих. Умолк даже Григорий, редко отказывавший себе в удовольствии позлословить.
Они вошли в ярко освещенный физкультурный зал, где устраивались танцы, и Михо сразу же увидел Марийку. Она стояла с какой-то девушкой у шведской стенки. Михо тронул Ромку за руку и тихо сказал:
— Вот она, дывысь. В углу, видишь — в красной шляпке… Та не там, а от сюда дывысь, — и осторожно показал рукой.
Ромка посмотрел в ту сторону.
— Ота, шо в зеленой кофточке?
— Да.
Ромка причмокнул языком и громко сказал:
— Хороша баба! Герцогиня!
Этого было достаточно для того, чтобы Григорий понял в чем дело. Взглянув на Марийку, он уверенно сказал:
— Врет он. Будет такая краля знакомиться с Михаськой! Все врет!
Михо вспылил:
— Кто врет? Я вру? Да если ты хочешь знать, так я при всех зараз подойду до нее, поздороваюсь, а то, может, еще танцевать пойду.
— Слабо! — поддразнил его Григорий.
— А вот и не слабо. — У Михо заходили желваки. Он решительно направился к Марийке.
Она увидела его, первая протянула руку и, улыбнувшись, сказала:
— И вы здесь, Михо? Здравствуйте.
— Здравствуйте, Мария, чи Марийка, — не знаю, как и называть вас, — выпалил Михо, и сразу исчезла вся его решительность.
— Так и называйте, как называют все, — Марийка.
— А я не думал, что вы запомните мое имя, — сказал Михо, все больше смущаясь.
— Почему? — лукаво улыбнулась Марийка. — Имя хорошее… Знакомьтесь, это моя подруга… Только осторожно пожмите ей руку, не так, как мне тогда.
Михо виновато улыбнулся и осторожно пожал протянутую руку.
— Михо.
— Катя, — услышал он не по-девичьи низкий голос. «Как у Замбиллы», — подумал Михо.
Но он тут же забыл о Кате, о товарищах, о споре. Все его мысли были с Марийкой, которая в свою очередь глядела на него и улыбалась.
— Что же вы молчите? — спросила Марийка.
Михо в это время взглянул в ту сторону, где остались друзья, и это придало ему смелости. Густо покраснев, он сказал:
— Я хотел спросить: можно мне с вами потанцевать? — И твердо, чтобы не оставалось сомнения в том, что его не рассердишь отказом, добавил: — Или, может, вам неудобно… Так вы скажите.
— А почему неудобно?
Михо замялся.
— Не знаю…
— Идемте, — сказала Марийка.
Когда они входили в круг, Михо слышал, как какая-то девушка сказала:
— Глянь, Марийка с цыганом пошла.
Марийка с досадой сказала:
— Не обращайте внимания, это она от глупости.
Он почувствовал в своей руке ее теплую руку и — точно какая-то сила ему передалась — уверенно повел Марийку по кругу.
А Марийку не оставляло чувство досады. «С цыганом пошла», — слышался голос девчонки. «Ну и что ж, что пошла! Вот назло и буду весь вечер танцевать с ним». Она знала в себе эту черту — действовать наперекор, если встречалось противодействие, — и она верила в свою правоту. Но к чувству досады, которое она сейчас испытывала, примешивалось и что-то другое, едва уловимое, почти неосознанное. Ей нравился этот красивый, сильный парень. Нравились его большие черные глаза, белые зубы, сверкающие на бронзовом лице, нравилась его горячность, прорывавшаяся сквозь внешнее спокойствие.
Танцевали венгерку. Михо не знал всех тонкостей танца, но природное чувство ритма, темперамент, которые он вкладывал в каждое движение, скрашивали нечеткое исполнение танца. Марийка, подчиняясь движениям Михо, чувствовала себя все более уверенно. Ее оставило чувство досады, она вся отдалась звукам мелодии. И Михо тоже обо всем забыл. Точно никого нет в этом огромном зале, только он и эта девушка — и музыка, которую он почти не слышит, но которая ведет по кругу, подсказывая движения.
