Эрнст Сафонов - Избранное
— Не говори, — вздыхает мать.
Они что-нибудь еще про отца сказали б и спать в потемках легли бы. — в лампе не то что керосина, духа керосинового с прошлой осени нет, — но в сенцах скрипит отворяемая дверь, кто-то идет к ним…
Это свой человек — совсем старая учительница Ксения Куприяновна Яичкина. Ваня считает, что ей сто лет или больше: мать рассказывала, что молоденькая девушка Яичкина еще при царе приехала в Подсосенки из города крестьянских детей учить да так и осталась тут навсегда. Царь-то когда был!.. А у Ксении Куприяновны все деревенские обучались грамоте — кто класс, кто два, а кто все четыре. Думали, что этой зимой помрет она, кое-кого и помоложе на погост свезли. О ней, бывало, кто-нибудь вспомнит, проберется через сугробы, печку ей истопит, водички нагреет: опять засветятся глаза у Ксении Куприяновны!
— Выпейте чаю с малиной, Ксения Куприяновна, — предлагает мать. — Мой добытчик сладкой малинки насобирал — покушайте!
Ксения Куприяновна поела-попила и маленькой ладошкой, как кошачьей лапкой, мягко утерлась.
— Вот что, Алевтина, — говорит она и ладошкой по столу пристукивает. — Мне сказали, будто председатель колхозную свиноматку на мотоциклет променял. Правду сказали?
— Правду, — мать наклоняет голову.
— А ты, счетовод, одобряешь?
— Самоуправствует…
— Свиноматка поросят принесла б, от поросят мясо, а от мотоциклета один дым. Какая польза от дыма?
— Нету пользы, — соглашается мать; говорит неохотно, отвернувшись. — Разберемся…
— Эх, Алевтина…
— Разберемся, — сердито повторяет мать. — Вам отдыхать следует, а не встревать…
— Алевтина! — Ксения Куприяновна кривым трясучим пальцем грозится; короткие седые волосы у нее из-под беретки выбились и тоже трясутся. — Ты как, непослушница, разговариваешь?!
«Вот вредная, — не нравится Ване, — на мамку кричит…» Однако мать слабо улыбается, говорит ему, Ване:
— Гнать надо такого председателя, а, сын? Поставим Ефрема Остроумова… Это будет председатель!
«Тогда Майка совсем загордится», — думает Ваня.
А в окно на небе уже золотой месяц виден; кажется Ване, что Ксения Куприяновна заснула над столом. Мать принялась постель разбирать… Однако Ксения Куприяновна вдруг окликает:
— Алевтина.
— Чего?
— Мне сегодня письмо поступило. От твоего Сергея Родионовича письмо…
Мать, взбивавшая подушку, замирает; молчит какое-то время; спрашивает — и в голосе у нее дрожь:
— Интересно — что ж он это?
— О школе тревожится. Учитель он — иль забыла? — хороший учитель…
— Нет, пастух! — отрезает мать. — Учитель должен при детях давно быть. Скоро занятия… Вон краснодвориковские учителя, которые не погибли, повертелись все!
— Школу просит подготовить.
— Бумаги ему не жалко — просить-то! Сколько можно… Володька Машин уже парты отремонтировал. Ефрем половицы заменил. А он про-осит!
— Ух, Алевтина! — снова грозится пальцем Ксения Куприяновна. — Твой муж слуга Отечества…
«И чего это мамка? — Ваня тоже недоволен. — Если отца какой-нибудь генерал не отпускает — виноват он, да?»
— У вас четыре мужа было, Ксения Куприяновна, пожили! — кричит, задыхаясь, мать, — Пожили! Вам что! А у меня он один, муж-то, и его четыре года не вижу, не слышу. С Покрова в каждом письме обещаниями кормит… Хоть бы уж не обещал!
— Дура! — тоже кричит Ксения Куприяновна, клюшкой об пол стучит. — Дура ты, дура!.. И Ваня кричит:
— Хватит вам!
Боится он, как бы от крика не рассыпалась Ксения Куприяновна — она же вроде пересушенного горохового стручка.
Но мать опомнилась; на скамью присела, подушку обнимает:
— Чего еще-то Сергей Родионович пишет?
Отдышалась Ксения Куприяновна, отсердилась, сказала:
— Чтоб без него начали уроки. Не приедет.
— Во-он как, — тянет мать, сильнее стискивая подушку. — Не приедет…
Ксения Куприяновна поклевала носом над столом и незаметно растворилась в ночной темноте.
«Во-он как…» — шептала мать, и плечи ее дрожали, и подушка на ее коленях дрожала, а месяц ярко блестел, и ухал в гуще леса филин.
IVУтро сегодня выпало: бери больше — тащи дальше! Пока Ваня от колодца воду в кадушку и корыто носит — много воды требуется; а как с этим покончит — поедет с тачкой к Белой горе, за песком и глиной. В оба конца раз десять придется смотаться. Ноги протянешь от такой работы: жара-то какая!
Глина, песок, вода — это для Ефрема Остроумова: он придет к ним после обеда — печь перекладывать. Старая у них печка — черные кирпичи из свода падают. И хоть лето сейчас, однако будет и зима, а до нее еще осень с холодными ветрами.
Вода в ведрах — с веселой разноцветной радугой поверху; выплескивается она на Ванины ноги, свертывается в пыли серыми шариками, — эх, почему она такая тяжелая! От ведерных дужек вспухают на ладонях багровые рубцы.
Но тут проезжавший мимо дядя Володя Машин останавливает лошадь, интересуется:
— Ты чего, как муравей?
Объяснил Ваня.
Дядя Володя задумчиво поскреб широким ногтем щетину на подбородке, потом сворачивает цигарку, закуривает молча, — Ваня окончания разговора ждет.
У дяди Володи глаза перемигиваются: правый мигнул — левый ответил, затем снова правый, за ним опять левый… Это от нервов, а нервы, говорил дядя Володя, из фашистского концлагеря он привез.
— Та-ак, — с неуходящей задумчивостью произносит дядя Володя. — Чего ж, выходит, твоя мамка вовсе не пожелала, чтоб я вам, значит, помог?
У Вани облитые водой ноги чешутся — трет одну о другую.
— Нет, парень, — дядя Володя сожалеючи языком прицокивает, — не желает Алевтина Демидовна моей помощи… Так, Ваня?
Ване хочется мать выручить — объясняет:
— Это она, чтоб я у нее закалялся!
— Закалишься-запалишься еще, — говорит дядя Володя. — А ведь на работу бежала она — в аккурат я с конного двора выезжал. Чего б не сказать-то мне!
— Постеснялась она, дядь Володь.
— Стеснительная! Ладно… Кто печку класть будет — еловский печник иль Ефрем?
— Ефрем.
— Ну-ну… Ефрем так Ефрем! Садись, поехали.
И они, трясясь по кочковатому лугу, едут к Белой горе. Ликует Ваня: за один раз на телеге песку и глины привезут! Он такой, Машин дядя Володя, — безотказный, как мамка называет; он Ваню с собой берет, когда в лес за слегами едет, еще в ночное иногда берет, и там, в темном поле, они вдвоем пекут молодую картошку, слушают, как пофыркивают стреноженные кони, переговариваются птицы в траве, шумит близкий лес… Зря мамка сердится и непонятно почему сердится, — потому, наверно, что очень хворый дядя Володя, не нужно Ване возле него быть…
Живет дядя Володя одиноко, со старухой матерью; думал раньше Ваня, что дядя Володя тоже почти старик — в морщинах он весь, с облысевшей головой, сутулый, моргучий, и зубов у него мало. Но дядя Володя сказал ему как-то, что он еще молодой, с двадцатого года, ровесник его, Ваниной, матери, — вместе играли они, как вот теперь, к примеру, он с Майкой… И недавно это было, сказал, вздыхая, дядя Володя.
Ване верилось и не верилось: мамка вон какая молодая, здоровая, сильная, красивая! Спросил у нее: правда ли такое было, играл с ней дядя Володя?
— Все-то липнешь ты к кому не надо! — досадливо проворчала мать. И обругала: — Глядите на него, допросчик какой! Проверяльщик выискался!.. Чтоб не оставался больше в ночное — дома спи!
А дядя Володя, конечно, добрее к мамке, чем она к нему; он жалеет ее, спрашивает всегда про нее. Вот и сейчас, когда по лугу едут, спрашивает:
— Скучает мать по отцу-то?
— Скучает, — говорит Ваня.
— Как же она скучает?
— Обыкновенно, — говорит Ваня. — Ждет.
— Какими словами она скучает?
— Всякими, — отвечает Ваня. — Ругается даже, почему долго не приезжает…
— Но-но, мертвяк! — погоняет лошадь дядя Володя. И снова спрашивает: — А как же она ругается?
— Она понарошку… — Ваня, зная, что дядя Володя может так целый час или все два спрашивать, сам спешит вопрос задать: — Дядь Володь, а Майка говорила, кто в Москве живет, им паек конфетами дают, правда?
— А ты не верь женским словам.
— Я не верю.
— Не верь, — предостерегает дядя Володя. — Женщина завсегда от своих слов откажется…
— Сколько разов уж было!
— Было! — невесело смеется дядя Володя. — У тебя еще будет! Знаешь, парень, как бывает…
— Как?
Однако дядя Володя не стал отвечать; по новой закуривает, жмурится от желтого махорочного дыма и солнечного света, и Ваня жмурится, а телега скрипит, хомут на лошади тоже поскрипывает, и вот уже она, Белая гора, — сверкающий песчаный холм, заросший поверху легкими звонкими соснами.
Здесь, у этого самого холма, впритык к его подножию, стоит дом из красного каленого кирпича, веселый видом, со стрельчатыми зарешеченными окнами, черепичной крышей. Небольшой он, но раза в три просторнее любой подсосенской избы, и как еще сохранился со старины, не разграбили его, не выпотрошили: ручки на дверях медные, витые, печки-голландки выложены голубыми изразцовыми плитками, а кое-где на облезлых нынче стенах просматриваются остатки живописных картин: орлы на горах, рыцари с мечами, крепостные стены с башенками… Здесь, по рассказам Ваня знает, когда-то жил управляющий богатого графа Шувалова — немец по имени Карл.
