Константин Паустовский - Том 6. Пьесы, очерки, статьи
Лермонтов кланяется.
А теперь разрешите мне уйти. У меня встреча с Мятлевым. Он будет читать мне свои последние фарсы.
Соллогуб кланяется, идет к двери. Лермонтов не двигается. Столыпин, взглянув на Лермонтова, провожает Соллогуба до дверей. Как только дверь за Соллогубом закрывается, Лермонтов яростно швыряет шашку вслед Соллогубу.
Лермонтов. Подлецы!
Столыпин. Миша, опомнись!
Лермонтов (в ярости). Много, неужели все, что я до сих пор написал об этих подонках, было так беззубо, что они осмеливаются приходить ко мне с такими предложениями? Неужели в том, что я писал, была розовая жижа, а не кровь? Неужели не я написал, что они, они (кричит) не смоют своей черной кровью праведную кровь Пушкина! Скажи, Монго! Или это насмешка надо мной и оскорбление?
Столыпин. Миша, он говорил искренне.
Лермонтов. Неправда!
Дверь отворяется. Входит бабушка.
Бабушка. Мишенька, чего это ты раскричался? Двое вас, а подняли такой шум, что я думала – невесть что у вас стряслось. Что с тобой, Мишенька?
Лермонтов (бросается к бабушке, становится перед ней на колени, обнимает ее ноги и говорит умоляюще). Бабушка, вы все можете. Вы добились моего помилования. Бабушка, милая, добейтесь моей отставки. Я уеду из Петербурга.
Бабушка (гладит Лермонтова по голове). Да что ты, Мишенька, Христос с тобой. Встань с колен сейчас же. (Пытается поднять Лермонтова.)
Лермонтов (встает). Я не могу больше служить в армии. Сделайте для меня это последнее доброе дело.
Бабушка (садится в кресло, голова ее дрожит). Опомнись, Мишенька. Ты принят в лучших домах, по службе тебя не стесняют, – рано тебе еще в отставку. (Столыпину.) Алеша, что с ним?
Столыпин. Он прав, Елизавета Алексеевна. В ваших силах избавить его от мундира.
Лермонтов. Я прошу немногого. Хотя бы краешек свободы.
Бабушка. Да что ты будешь делать в отставке? Зачем тебе эта свобода? Неужто тебя уж так утесняют?
Лермонтов. Я уеду в Тарханы. Помните, бабушка, какие там осенью дни… Помнишь, Монго, как туманы стелятся над прудом и желтые листья шумят на ветру.
Бабушка. Да что тебе в Тарханах-то делать при твоей молодости? Губить ее, что ли?
Лермонтов. Работать!
Бабушка. Не пойму я тебя, Мишенька. Стихи писать всюду можно. Да как у меня язык повернется просить об отставке, когда недавно только государь оказал тебе высокую милость: перевел тебя из корнетов в поручики.
Лермонтов. А скольких он перевел в мертвецы! Ну что ж, воля ваша. Но ежели вы не хотите хлопотать об отставке, то я буду просить, чтобы меня тотчас перевели на Кавказ.
Бабушка. Опять под черкесские пули. (Плачет.) Мишенька, друг мой, одно ты у меня утешение в жизни. Смирись. Умру я скоро, смерть уже стучится в окошко… неужто ты не дашь мне покойно закрыть глаза. (Привлекает Лермонтова к себе, гладит и перебирает его волосы.)
Столыпин осторожно поднимает шашку, кладет ее на диван и незаметно выходит.
Я старуха беспонятная, что скрывать. Стихи твои чудные, но разве это занятие для дворянина? Не соображаю я этого. Не гневайся на меня, Мишенька. Уж позволь мне любить тебя, старой дуре, попросту, без затей.
Стук в дверь. Лермонтов встает.
Кто там?
Голос за дверью. Елизавета Алексеевна, портной пришел.
Бабушка. Это я, Мишенька, решила сделать тебе сюрприз, заказала новый лейб-гусарский мундир. Покажи его, Дашенька.
Входит пожилая женщина – приживалка Дашенька. Она осторожно несет новый гусарский мундир.
Дашенька. Примерите, Михаил Юрьевич?
Бабушка. Примерь, Мишенька, впору ли?
Лермонтов берет у Дашеньки из рук мундир, подходит к бюсту Шиллера в углу комнаты и надевает на него мундир.
Лермонтов (смеется). Шиллер в гусарском доломане. Ему он как раз впору, бабушка. Глядите!
Бабушка. Ну вот ты и развеселился, друг мой. Ну вот и хорошо.
Лермонтов (срывает мундир с бюста Шиллера и бросает его в угол комнаты). Оставьте меня одного, умоляю вас!
Бабушка испуганно встает и торопливо идет к двери.
Занавес
Картина пятаяБал-маскарад в Благородном собрании. В мраморных колоннах и паркете отражаются огни хрустальных люстр и кружащиеся пары танцующих. Под стенами сидят в креслах старухи в шелках и старики в орденах и лентах.
Плавная музыка. Треск вееров. Заглушённый смех. Легкий ветер, поднятый шлейфами, качает язычки свечей.
Лермонтов стоит с князем Вяземским около колонны. Он сумрачен, на лице его выражение усталости.
Величественная старуха. Кто этот хмурый гусар, что ни с кем не танцует?
Генерал. Это Лермонтов, матушка. Где ему танцевать. Должно быть, готовит на нас эпиграмму.
Старуха. Не тот уж свет. Ни ласки, ни улыбки.
Вяземский. Вы больны, Михаил Юрьевич? Или тоска?
Лермонтов. Да, пожалуй, тоска.
Вяземский. Тоска – тоска… Весь год балы, как некая нарядная дорога к смерти. Глядишь – и год прошел, а счастья будто мало.
Танец кончается. Мужчины отводят в кресла дам. К Лермонтову подходят Столыпин и Жерве.
Лермонтов (продолжает разговор с Вяземским). Как внезапно происходят в нас перемены. Ведь вот еще недавно балы были для меня забавой. Я все любил в них – и ветер от женских платьев, и розы, упавшие на пол во время вальса, и блеск улыбок, и кипение человеческих страстей под этой маской любезности и смеха.
Столыпин. А теперь, Мишель?
Жерве (смеется). Теперь уж мы не те!
Лермонтов (Жерве). Эх ты, бомбошка! Теперь иное. Все эти страсти не тяжелее пудры на плечах красавиц. Мне почему-то все это напоминает верченье белки в колесе.
Вяземский. К чему ж вас тянет?
Лермонтов. К дружеской беседе. К тому, чтобы побродить с вами по облетевшему Летнему саду и поспорить о Фаусте. К стопе чистой бумаги, к простоте, к любви, лишенной рисовки.
Жерве. Ну, брат, это ты здорово хватил!
Мимо Лермонтова проходит в сопровождении Б а ранта высокая, очень изящная дама в голубом домино. Она небрежно задевает Лермонтова по руке веером, оглядывается и слегка улыбается. Лермонтов, вспыхнув, пристально смотрит на даму.
Васильчиков (проходит вслед за дамой в голубом домино и на ходу говорит Лермонтову). Ты осыпан победами, Лермонтов. Как Даная золотым дождем!
Лермонтов пожимает плечами.
Столыпин. Ты знаешь, кто эта дама?
Лермонтов. Какая?
Столыпин. Та, что задела тебя веером.
Лермонтов (улыбается). Нет, не знаю.
Жерве. Эх, Лермонтов, ты все хитришь!
Внезапно Лермонтова окружает рой женщин в масках. Они оттесняют Вяземского, Столыпина и Жерве и кружатся вокруг Лермонтова.
Первая маска. Говорят, что черкешенки так очаровали вас, Лермонтов, что вы с тех пор возненавидели русских женщин?
Вторая маска. Неужели вы никогда не улыбаетесь не только в стихах, но даже в жизни?
Третья маска. Я пришлю вам свой альбом, и вы напишите в нем мадригал в честь брюнетки.
Лермонтов делает нетерпеливое движение, чтобы избавиться от масок, но маски внезапно исчезают – к Лермонтову медленно подходит дама в голубом домино. У одной из колонн стоит Бенкендорф и беседует с генералом. Он замечает даму в голубом домино, прерывает на полуслове разговор, кланяется генералу, медленно подходит к колонне, около которой стоит Лермонтов, и останавливается. Весь зал с плохо скрытым напряжением следит за Лермонтовым и дамой в голубом домино.
Дама. Послушай, Лермонтов (она снова касается веером руки Лермонтова), моя маска слишком прозрачна, а мой голос, надеюсь, тебе тоже знаком. Не притворяйся, что ты меня не узнаешь.
Лермонтов. Поверь, что я тебя не узнаю.
Дама. Ну что же. Ты прав. Мы на маскараде, а здесь игра есть игра. Под видом незнакомки мне даже легче будет объясниться с тобой.
Лермонтов молча кланяется.
Я очарована твоей поэзией. Но я бы хотела, чтобы ты, Лермонтов, был окружен самым высоким блеском, ты заслуживаешь его. Только близость ко двору даст тебе этот блеск и свободу. Она придаст лишнее великолепие двору и особую силу тебе как поэту. Как прекрасно было бы, если бы при дворе существовал поэт, могучий, блистательный. Тогда наша эпоха могла бы считаться одной из самых просвещенных эпох в истории России. Что же ты молчишь?
