Константин Паустовский - Том 6. Пьесы, очерки, статьи
Столыпин (пытается переменить разговор). Кажется, сегодня на спектакле будет великая княгиня Мария Николаёвна?
Соллогуб. Она очаровательна. Вот истинная ценительница поэзии.
Сильная зарница. Дамы вскрикивают.
Мусина-Пушкина. Какой блеск!
Лермонтов. Да, блеск беспощадный.
Соллогуб. Вы, Михаил Юрьевич, любите необычайные сравнения. Что же беспощадного в этом зеленом беглом огне?
Лермонтов. Этот блеск удивителен тем, что в одно мгновение разрушает все ночные обманы.
Соллогуб (смеется). Да, это верно. Особенно во время ночной встречи, когда он открывает бородавку на носу незнакомой красавицы. А вы уже собирались приволокнуться за ней.
Первая дама. Что с вами, граф? Прекратите эту ужасную мужскую болтовню.
Лермонтов. Недавно ночью я ехал в Царское на лошадях. Подходила гроза. Передо мной в темноте стояли густые высокие нивы, подымались кущи столетних деревьев, и мне казалось, что я еду по богатой, устроенной к счастью стране.
Первая дама. Как это поэтично!
Вторая дама. Необычайно!
Лермонтов (усмехается). Но сверкнула очень яркая зарница, и я увидел каждый колос хлеба на пыльных полях. Колосья были редкие и пустые. Так исчез обман богатой и счастливой страны.
Соллогуб (не зная, что сказать). Да… Это весьма интересно…
Лермонтов. Наоборот, это весьма огорчительно.
Соллогуб. Должен ли я понимать ваш рассказ как иносказание?
Лермонтов. Располагайте свободно своим мнением.
Столыпин. Я думаю, что уже пора занять наши места. Скоро начало.
Соллогуб (Столыпину). Вы были правы. Я вижу карету великой княгини. Извините меня, я должен встретить ее высочество.
Соллогуб кланяется и быстро отходит. Вдевает в глаз монокль и высоко подымает голову, чтобы монокль не упал. Все оборачиваются в ту сторону, куда ушел Соллогуб. Входит великая княгиня Мария Николаевна. За ней почтительно идут статс-дама, Соллогуб и сын французского посланника Барант. Лакеи несут фонари.
Лермонтов (глядя на напыщенного Соллогуба, смеется и говорит Мусиной-Пушкиной). Временами мне кажется, что я вернулся с Кавказа не в Петербург, а в город, населенный монстрами.
Мусина-Пушкина. Вы опять раздражены.
Все дамы склоняются перед Марией Николаевной в глубоком реверансе. Мужчины кланяются.
Мария Николаевна (оглядывается и подзывает Соллогуба). Кто этот веселый офицер? (Едва заметно показывает веером на Лермонтова.)
Соллогуб. Это Лермонтов, ваше высочество.
Мария Николаевна. Вот он каков! Должно быть, у него вся сила поэзии в плечах. Какие мощные плечи и какой требовательный взгляд. (Она почти вызывающе, в упор смотрит, на Лермонтова.) Он некрасив, но притягателен.
Соллогуб. Тончайший поэт, ваше высочество.
Мария Николаевна. Да. Как жаль, что нынче поэты чураются двора. А что иное, как не двор, могло бы придать полный блеск их поэзии. Времена менестрелей прошли.
Соллогуб. Как знать, ваше высочество…
Мария Николаевна. Я бы хотела видеть Лермонтова у себя.
Соллогуб. Лишний алмаз в ожерелье вашего высочества только усилит его сияние.
Мария Николаевна (улыбается). Как вы любите выспренно выражаться. (Проходит в театр мимо Мусиной-Пушкиной, на мгновение останавливается и здоровается с ней.) Я слышала, что вы ухаживаете за бедными девушками в тифозном госпитале?
Мусина-Пушкина (делая реверанс). Да, ваше высочество.
Мария Николаевна (зло). Это похвально. Но берегите себя. Ваша прелестная жизнь нужна не только вашему супругу и родным, она еще дает пищу для развития поэзии. (Кланяется и проходит в театр.)
Мусина-Пушкина (тихо). Какая дерзость!
Первая дама (насмешливо). Это очень мило со стороны ее высочества оказать вам такое внимание…
Все, кроме Лермонтова и Мусиной-Пушкиной, входят в театр. Звуки настраиваемого оркестра усиливаются. Мусина-Пушкина молча, отвернувшись, протягивает Лермонтову руку.
Лермонтов. Простите меня. Я часто не был в силах скрывать свое отношение к вам и дал повод для этих грубостей.
Мусина-Пушкина. Пустое, Лермонтов.
Лермонтов. Чем больше я встречаюсь с вами, тем тяжелее у меня на сердце. Вашу молодость и чистоту уже пятнают клеветой. Свет ненавидит любовь.
Мусина-Пушкина. Нам, кажется, придется не видеться друг с другом.
Лермонтов (молчит, потом холодно кланяется). Как вам будет угодно.
Мусина-Пушкина (у нее на глазах слезы). Вы сердитесь, Лермонтов?
Лермонтов. О нет. Но, очевидно, любовь слишком тяжелая ноша для таких слабых плеч, как ваши. Ну что ж! Должно быть, мир устроен так, что истинная любовь существует только в воображении поэтов.
Мусина-Пушкина. Это жестоко, Лермонтов.
Из театра доносится увертюра.
Лермонтов. Ежели бы вы знали, какою сердечностью были полны мои мысли о вас, вы бы не укоряли меня в жестокости.
Мусина-Пушкина. Как вы сказали, Лермонтов? Были? (Прижимает к глазам кружевной платок.) Ваши мысли были полны…
Лермонтов не успевает ответить. Входит Жерве. Он бледен, взволнован. Его шинель в пыли.
Жерве (быстро кланяется Мусиной-Пушкиной и говорит задыхаясь). Мишель, я тебя ищу весь день по городу.
Лермонтов. А что? Что случилось, Жерве?
Жерве. Дурные вести с Кавказа, Мишель.
Лермонтов. Говори!
Жерве. Получено известие… Саша Одоевский… (Запинается.)
Лермонтов (кричит). Ну?!
Жерве. Саша Одоевский умер от горячки… Где-то в дырявой палатке, в походе…
Лермонтов (хватает Жерве за плечи, трясет его и кричит). Убили Сашу! Откуда ты узнал?
Жерве. Он умер, Мишель.
Лермонтов. Нет, его убили! (Оборачивается и видит плачущую Мусину-Пушкину). Плачьте! Он стоит многих слез. (Поворачивается и, сгорбившись, идет в темную глубину сада.)
Жерве пытается его остановить, берет за руку.
(Вырывается.) Оставь меня, Жерве! (Уходит.)
Мусина-Пушкина (сквозь слезы). Как жестоко!
Жерве. Да! Его судьба была жестокой.
Мусина-Пушкина (не слышит Жерве). Неужто он прав, что это слишком тяжелая ноша для моих плеч? Нет. Нет. (Жерве.) Куда ушел Михаил Юрьевич? Верните его.
Жерве (зовет). Лермонтов! Мишель!
Никто не отзывается.
Я думаю, что будет лучше, если он сейчас побудет один.
Мусина-Пушкина. Будьте добры, найдите мой экипаж.
Жерве. Но вы же приехали на спектакль!
Мусина-Пушкина. Нет. Я не могу сейчас слышать даже музыку. Найдите, я умоляю вас.
Жерве уходит. В театр поспешно проходит Васильчиков. Он замечает Мусину-Пушкину, останавливается в стороне и, играя тростью, следит за ней. Мусина-Пушкина сидит в тени на скамейке и, отвернувшись, прижимает платок к глазам.
Васильчиков. Однако, должно быть, весьма сомнительное счастье быть героиней поэта. И выскочки.
Васильчиков, напевая, входит в театр. Мусина-Пушкина сидит все в той же позе, потом тихо, как бы про себя, зовет.
Мусина-Пушкина. Лермонтов!
Зарница. Отдаленное ворчание грома. Тишина. Из театра долетает музыка.
Занавес
Перед занавесомБенкендорф и жандармский полковник с рукой на перевязи. Бенкендорф завязывает черный галстук. Лакей держит за его спиной мундир.
Полковник (читает по бумаге). «Перед своей смертью солдат Александр Одоевский, находясь в горячечном возбуждении, непрерывно говорил и звал к себе прапорщика Лермонтова, называя его то по фамилии, то попросту Мишей. Значение многих слов Одоевского в точности понять не удалось, но ежели судить по отдельным выражениям, то речь его содержала надежду на Лермонтова как на великого поэта, могущего зажечь в сердцах пламя негодования против несправедливостей государственных и духовной пустоты господствующих кругов».
