Николай Атаров - Избранное
— И ты не подошел ко мне?
— И не подумал даже.
— А когда я училась в шестом?
— Тогда ты ходила в малиновой лыжной курточке. На указательном пальце таскала портфель. И у тебя были скулы казачьи, смуглые.
— Такие же, как сейчас?
— Нисколько не изменившиеся. А брови щеточкой.
И у Мити были сросшиеся брови, а взгляд простодушно-снисходительный — так ему сказала Оля. И еще она подумала, что он похож на молодого Гайдара, к его широким плечам очень пошли бы черкеска, — да! — мягкие сапоги и кубанка. Она язвительно похваливала его за аналитические способности, за наблюдательность или ласково издевалась, вдруг обнаружив в нем застенчивость, которая будто бы возрастает от пребывания в ее обществе.
Поздно вечером поехали в трамвае по маршруту номер пять до конца. Пустынный, темный вагон в лунном свете, вокруг осенние, убранные поля, по-ночному светлое небо, запах жнивья и земли, и так остро чувствуешь, что ты с вагоном вместе движешься, движешься среди всего этого. Митя зажег спичку — в темноте на стекле полуспущенного окна вдруг возник негативный снимок, а Оля бесцеремонно дунула на спичку. Он снова чиркнул, чтобы досмотреть «оптический эффект», а она снова дунула. Они поссорились, но тут же помирились. Как потом заметил Митя: «Лунного света не поделили».
Прошло три дня — поссорились снова. Оказалось, что он бесчестно обманул Олю: она и так на год его моложе, а он во время злополучного трамвайного путешествия неизвестно зачем еще прибавил себе возраст. И все раскрылось в следующий вторник, когда выбирали в совет спортивной школы.
— Год рождения? — спросили Бородина в переполненном зале.
— Тысяча девятьсот тридцать шестой.
Оля Кежун, сидевшая в первом ряду, не шелохнулась, хотя ей казалось, будто не она одна, а все в зале сейчас уличат Митю во лжи. Ведь в трамвае он сказал ей, что он тридцать пятого года! А она-то думала, что он самый честный, правдивый.
Ей хотелось убежать, чтобы не видеть его. А он прошел в толпе и как будто не заметил. Тогда она подошла и напрямик спросила:
— Что это значит?
Он растерялся и сказал что-то совершенно невпопад:
— Ведь бывают обстоятельства.
— А вот тебе уж и нельзя верить, — заглядывая в глаза, сказала Оля.
— Можешь не верить.
— Ах так!
Они поссорились.
Все было в первый раз! Никогда в жизни не было такого чувства беспокойного ожидания. Он несколько дней избегал встреч, ездил купаться на пляж Червонного острова. А все же первый подошел к Оле на улице, предложил, чтобы все было, как прежде; действительно, он и сам не знает, зачем ему понадобилось прибавить возраст.
— Ладно, давай говорить только правду.
— Надо быть честным, — поучала Оля. — И надо разбираться в этом вопросе. Одни говорят правду потому, что боятся, что их выведут на чистую воду, а другие потому, что не хотят, не могут врать. И ты таким должен быть.
И все стало, как прежде. Дразнили друг друга, после уроков медленно шествовали по городу, и он ничего не умел толком сказать оттого, что, чуть скосив глаза, видел ее сухие вьющиеся каштановые волосы, вдыхал их особенный запах.
Многое было в первый раз в ту осень. Под действием Олиных внушений Митя Бородин усвоил, хоть и с трудом, что в его внешности сочетаются сила и добродушие, что у него грубые, обветренные руки. Теперь он всегда, хоть на минутку, задерживался перед зеркалом, поглядывая в то же время на тетю Машу.
Он жил без мамы. Мама умерла до войны, когда Мите было четыре года. Отец работал в районном центре, в сорока километрах от города; он был прокурор сельского района, всегда занят по горло, спешил; когда заезжал в город по делам, Митя почти не расставался с ним.
Воспитывала Митю мамина сестра — немолодая преподавательница английского и французского языков. Митя был привязан к ней и доволен тем порядком в доме, которого она придерживалась, — порядком, при котором его большая свобода сочеталась с неуклонным выполнением обязанностей. Ее трудно было провести, перехитрить, да он, к счастью, в этом и не нуждался.
— Тетя, что же ты не спрашиваешь, куда я иду?
— А иди, пожалуйста, куда тебе надо. — Она писала за столом, не обращая внимания на Митины сборы.
Митя совал расческу в карман.
— Я на бульвар, тетя.
Марья Сергеевна замечала про себя, что он стал аккуратнее и, пожалуй, Чап стал реже бывать в их доме.
Оля присутствовала теперь в Митиной жизни всегда; он думал о ней, бессознательно вызывал в памяти ее слова, жесты, привычки, улыбки. Вот она водит задумчиво палочкой по песку; вот требует, чтобы он позволил ей причесать его, да еще круглой своей гребенкой; вот хитрит, будто не замечает, а он уже рядом, ждет, когда она круто повернется: «Митя? Здравствуй!» Вот она рассказывает об эвакуации: когда ей было пять лет, в Казахстане она тайком от мамы воевала с рукомойником; это был такой рукомойник, что фыркал, пугал, она шептала ему: «Я тебя не боюсь, рукомойник!» Или рассказывает о няньке. Была такая игра. Оля спрашивала: «Кто ты?» Нянька отвечала густым басом: «Я Тихон, с неба спихан». И Оле становилось страшно. Удивительная Оля! Никогда он не думал, что таких два несхожих характера могут сдружиться: она — резкая, обидчивая, может быть, злая (он этого еще не знает), а он, как говорит Оля, — «покладистый товарищ», потому что уверен в своих силах.
Училась Оля Кежун посредственно, но зато любила поучать — и до того въедливо, что часто Митя просил пощады. А иногда, рассвирепев от Олиного резонерства, Митя сам забрасывал ее вопросами:
— А ты знаешь телеграфную азбуку? А спиной с парашютной вышки бросалась? А знаешь, как по найденному черепу восстановили лицо неандертальского мальчика из грота Тешик-Таш?
— А ты ездил через пески пустыни? За яблоками! На верблюде! — старалась перекричать Оля, вспоминая, как в пять лет ездила с нянькой за десять верст в соседний аул. Она была готова заплакать — от обиды и зависти и от какого-то другого чувства, от гордости за него, что ли. И добавляла снисходительно, сама догадываясь, что он добровольно уступает ей победу: — Эх ты! А я ездила!
Они сами не сумели бы рассказать, откуда берется время для встреч. Ведь каждый час чем-нибудь занят: по воскресеньям — «хвосты» за неделю, в будние вечера — то лекция по астрономии, то пушкинский вечер. Мите легче: он не только свободен он многих домашних забот, но и с уроками умеет «ориентироваться», как все мальчишки, — предвидит, когда спросят, а когда можно и отложить. В его классе народ дружный, испытанный, ребята часто занимаются вместе. А у Оли очень недружно в классе, ни на кого нельзя рассчитывать.
В начале года, на втором месяце занятий, рухнул не очень-то сплоченный, но все-таки спевшийся за долгие годы коллектив ее девятого «А». Не зная, как разместить первоклассниц, которых набралось более семидесяти, директор школы Болтянская решила слить два девятых — и вот получилось нечто разноперое, нестройное, буйное. Оля не вошла ни в одну из группировок; между тем первые ученицы из обоих классов образовали обособившуюся «семерку»; разные лентяйки, которых прежде класс держал в узде, попятились к старому, никто им не дал отпора; активные девочки, раньше задававшие тон, стушевались, решили переждать, отмолчаться. Нехорошо себя вела и бывшая Олина подруга Ирина Ситникова, красивая, высокая белокурая девушка, бессменный староста девятого «А», которую новые девчата нелепо, но дружно прозвали «мать-героиня». Ее почему-то не приняли в привилегированную «семерку», поэтому она злилась, сплетничала и стравливала девчат между собой. Митя когда-то был знаком с Ириной, часто катал ее на велосипеде. Теперь она не прощала Оле ее дружбы с Митей. Все пошло вразлад.
Если не считать Ирины, то в новом классе не многих интересовала дружба Мити и Оли. Митины одноклассники приняли ее «как факт», хотя были и такие, что поддразнивали. Надо было обладать Митиным добродушием и сознанием своего физического превосходства, чтобы на вопрос Чапа, заданный в классе, в кругу товарищей: «Где был вчера? Я тебя не застал», — ответить небрежно, но с некоторым оттенком вызова: «А я с Олей Кежун бродил по городу». Если сказать откровенно, он был немножко горд тем, что она строгая: мальчишки с ней за версту раскланивались, так она их поставила.
С начала учебного года Бородина избрали старостой. В нем было столько энергии в ту осень, что брался он за любое дело: вел стенгазету, ввязался в добывание «мягкого спортинвентаря», сделал доклад на кружке о лирике Лермонтова. Никогда за всю свою жизнь не испытывал Митя приступов такого острого нетерпения: как мало сделано и как много потеряно времени! Неужели все чувствуют то же самое? Сколько времени даром растрачивается! В таком нетерпении ему становилось порой трудно заставить себя на уроке высидеть сорок пять минут, до перемены. Как маленький, честное слово! Был случай, когда на уроке физики он до того изнемог, что решил выключиться: стал читать с конца наперед фамилии учащихся на доске дежурств, шептал монолог Бориса Годунова, упражнениями развивал кисти рук, пока Абдул Гамид не уставил на него свои круглые глаза.
