Инал Кануков - Антология осетинской прозы
— Довольно! — сказал один из судей, видя бесплодность прений. — Довольно, ничего не выйдет. Бьем, бьем солому, а зерна все же нет. Толкуем и толкуем много, а все же ничего путного не выходит. Ну, согласились бы хоть на мировую, что ли, но и этого не хотят.
— В таком случае пусть присягу примут, — сказал другой старик, утирая пот с лица.
— Маци! — обратился он к крикуну, который все это время стоял у дверей и флегматически покуривал: — Сходи за муллою, да только скорее…
Крикун безмолвно повиновался и вскоре возвратился, сопровождая нашего аульного муллу, который, прихрамывая на одну ногу, нес под мышкой коран.
— А, селям алейкум! — произнес протяжно мулла, входя в храм правосудия.
— Алейкум селям! — ответили на это протяжно старцы, приподнимаясь со своих мест.
— Сядь, мулла, вот тут, — сказали ему судьи.
Мулла сел на указанное место. Ему объяснили повод, по которому его призывали.
— Как, из-за такого маловажного, дела приводить к присяге! — воскликнул мулла, окидывая удивленным взглядом присутствующих судей.
— Судьи, — обратился он к ним, — вы должны быть осмотрительнее относительно присяги; присягу вы должны дозволять только в крайних случаях, при важных делах, иначе какой же страх будет иметь наш народ и какое будет он питать уважение к преславному святому корану, когда эта книга при всяком маловажном деле будет как бы в шутку разворачиваться для присяги? Опомнитесь, судьи! Подумайте, что это дело важное. Что же касается до меня, то я не беру на себя греха и не стану в таком ничтожном деле раскрывать коран и приводить к присяге.
Сказав это, мулла замолчал. Судьи как будто о чем-то призадумались, опустив головы. Некоторые из присутствовавших поддержали слова, сказанные муллою, а один из них пришел даже чуть не в ярость.
— Вы не знаете и не понимаете священного значения присяги! — кричал он на всю кунацкую. — Вы на то судьи, чтобы…
— А тебя кто спрашивает? — перебил его один из старцев, выходя из задумчивости. — Ступай отсюда, козлиная ты борода, пока тебя не вывели. Или ты пьян, или сумасшедший.
На эти последние слова тот стал было возражать, но по приказанию старшего из судей был выведен из кунацкой.
— Если уж так, — сказали судьи, — так пусть идет дело это на решение в город…
В это время, когда еще заседание не должно было прекратиться, в дверях кунацкой показался сын Кургоко, который нес маленький круглый столик с разрезанным пирогом. За ним выступал другой мальчик, с медным чайником в одной и стаканом в другой руке.
— А-а, берекет! Берекет! — воскликнули некоторые, резко переменяя тон и обративши взоры на пирог, начиненный сыром.
— Ну, теперь довольно! Пора прекратить прения, — сказал Кургоко, — нужно и горло промочить.
— Да, кричали порядком, — сказал один из почтенных старцев. — И ведь этакие собачьи сыны, ничего не поделаешь с ними, с такими упрямцами.
— Вы делаете то, что в состоянии, — сказал кто-то из-за кунацкой, где тоже собралась порядочная толпа.
— Сколько есть уменья и сил, стараемся, — ответил польщенный старец.
— Бери, бери, нечего там много разговаривать, — говорил Кургоко, протягивая старцу стакан, наполненный аракою.
— Что ты мне подаешь, — сказал старик как бы несколько обиженным тоном, отодвигая от себя стакан, — ты дай сперва вот Саге, он старше меня.
— Он уже пил, — говорил Кургоко.
— Ну так дай бог вам берекет, — говорит старик, взявши стакан с сияющим видом. — Дай бог, чтобы твои дети все здоровы были и чтобы вот этот маленький бичо сделался большим мужчиной.
Говоря это, он поднес стакан к губам маленького сына Кургоко, но тот отвернулся от стакана.
— Не пьешь араки? Ах, молодец! Ну, да милость божья снизойдет на тебя, — обратился он к нижесидевшему судье.
— На здоровье! — отвечает последний.
И пошла круговая попойка.
13 мая.Сегодня я писал у своего окна и не заметил, как подошел ко мне старик Мосе. Он внимательно смотрел на то, как я писал.
— Что же ты меня, старика-то, не научишь писать по-книжному? Разве я не могу научиться?
— Как не можешь? Но на это есть сперва особая книжка. (Я объяснил ему значение азбуки.)
— Эх, а как бы мне, старику, хотелось выучиться, по-книжному! Если б я знал читать, я бы взял самую большую книгу и читал бы ее. А то что я теперь на самом деле? Ничто. Хоть и старик, но ничего не знаю, а вот ты еще молодой, а знаешь, все, как черт. Вот ты теперь пишешь какие-то каракульки, и удивительнее всего для меня, как ты по этим каракулькам узнаешь разные имена. Где написано имя Саге, там уже не прочтешь Мосе; что сегодня написал, то можешь сказать слово в слово через три-четыре дня. А я ничего не понимаю в этом и смотрю с бараньей тупостью. Видно, жальче нас народа и бог не создал.
Говоря это, он грустно покачал головой.
— Оставь-ка лучше писать и возьми книжечку да переведи мне какой-нибудь чудесный рассказ.
Мосе страстный охотник слушать рассказы. Он меня посещает почти каждый день с тех пор, как я ему однажды перевел отрывок из странствований Улисса. Теперь я взял и перевел ему сказку Гримма «Дедушка и внучек». Мосе слушал с большим вниманием, и, когда я кончил, он воскликнул:.
— Араби![4] Какая истинная правда! Есть и у нашего народа точно такой же рассказ, — и он рассказал мне следующую сказку, в которой нельзя, в самом деле, не заметить поразительного сходства со сказкою Гримма.
Старик и его сын. У одного сына состарился отец и вместе с тем ослеп. Старик, да к тому же слепой, не мог больше работать и потому сидел всегда во время работы дома. Сыну надоело смотреть на то, как престарелый отец его сидит без дела и не помогает ему ни в чем, и он сказал однажды про себя: «Вот теперь отец мой состарился, и я не знаю, какую он мне пользу еще может принести. Я думаю — никакой. Так зачем же он будет даром есть мой хлеб? Дай-ка я сброшу его с высокой скалы, чтобы и о смерти его никто не узнал». Затем он зашил старика отца в телячью шкуру, сплел корзину и, положив его в нее, понес на высокую скалу, чтобы сбросить его оттуда. На пути старик заговорил из корзины: «Эй, мой сын! Ты устал, неся меня на своих плечах?» — «Ничуть», — ответил сын. «Ну хорошо, мой сын, мое солнышко, хорошо, что ты не устал. Но только прошу тебя: когда ты меня сбросишь со скалы, то не бросай корзины, в которую ты меня посадил теперь, чтобы сбросить меня со скалы. Ты не бросай ее со мною». «Зачем ты это говоришь?» — спросил сын. «Как зачем? Затем, чтобы твоим сыновьям, когда они возмужают так же, как и ты, и ты сам постареешь так, как я, не пришлось плести новую корзину, в которой тебя, как и ты меня, понесут, чтобы сбросить со скалы». «Ах! Ведь отец прав», — подумал сын и понес старика отца обратно и с тех пор стал относиться к нему с таким почтением, какого прежде никогда к нему не имел.
15 маяВчера у соседа Дзарахмата был праздник. Он праздновал рождение своего сына, который появился на свет вчера же. Веселье длилось до самого позднего вечера. Посередине двора были устроены танцы, в которых принимала участие одна молодежь. Мужчины пожилых лет, образовав кружок и взявши друг друга под руки, кружились на одном и том же месте и пели какую-то несвязную песню про белого бычка («урс гал»). Они горланили до тех пор, пока им из сакли не вынесли жаренных на масле пирогов («олибахта») и чайник араки. Из пирогов на этот раз до места назначения дошло только два, так как один из них, как это случается весьма часто при таких праздниках, был похищен дорогою толпою голодных мальчиков, которые и съели его мигом за курятником. Под навесом ордондона несколько девушек, качаясь на качелях, пели песню.
О Мадымайрам!..
При таких же торжественных случаях девицы обыкновенно поют, общеупотребительную только между ними следующую песню:
Вон летит ворона,
А что несет в клюве?
В клюве несет соломинку.
А на что ей соломинка?
Совьет себе гнездышко.
А на что ей гнездышко?
Выведет птенцов.
А на что ей птенцы?
Пошлет их за хмелем,
А на что ей хмель?
Сварит она пиво.
А на что ей пиво?
Поминать мертвых…
Обыкновенно, к концу этой песни прибавляются разные просьбы, относимые к вороне. Интересно бы знать происхождение этой песни. Я сомневаюсь, чтобы она была чисто народным произведением, ибо подобный склад и размер стиха не в духе осетинских произведений.
Со всех сторон шли женщины в лучших своих нарядах, чтобы поздравить хозяев с благополучным окончанием родов и появлением на свет мальчика, а не девочки. Они шли не с пустыми руками, но каждая несла с собою «хун» (три пирога, жаренные на масле или печенные в золе). Эти приношения уничтожались принимавшими участие в веселье мужчинами. Веселье длилось почти до самой полночи. Вот и теперь слышится звук разбитой гармоники, хлопанье в ладоши и звон таза, который играет роль барабана.
