Юрий Федоров - За волной - край света
В середине дня ватажники сделали привал, подсушили вымокшую одежду и, перекусив куском крепкой, словно сухое дерево, юколы, пошли дальше.
Иван, держа лопату на плече, шагал легко и даже весело — так был уверен в удаче. Однако, прикинув, решил, что они отошли от побережья никак не меньше десяти верст, и тревожное чувство промелькнуло в глубине сознания.
— Постой, — сказал шагавшему первым Дмитрию, — Попробую еще.
Ухватившись за куст и осторожно переступая, он сполз с берега и вошел в воду. Течение мягко толкнуло в колени. Иван прошел поглубже и ударил лопатой в дно. Лопата, как и прежде, вошла в гальку с трудом. Но Иван упрямо бил и бил лопатой, взбрасывая брызги, все время ожидая голубую взметь со дна, но вода почти не замутилась.
Иван взобрался на берег, отряхнул подоткнутые полы армяка, взглянул на солнце.
— Что? — спросил Дмитрий. — Может, вернемся?
— Нет, — ответил Иван, — пройдем еще с версту. Должна же она быть где–то.
Лес ближе и ближе подступал к реке, и теперь ватажники шли по узкой кромке каменной осыпи у берега, перелезали через завалы валежника, продирались густым кустарником.
— Все, хватит, — оглядываясь, сказал Тарханов, и ватажники вошли в реку. Дмитрий начал копать ближе к берегу. Шкляев вышел на середину обмелевшей реки. Течение было быстрое, струи воды сильно били по ногам. Иван взглянул вверх по течению. Река под опустившимся к горизонту солнцем играла слепящими бликами. Темной стеной стоял лес. Двумя руками взявшись за рукоять лопаты, Шкляев с силой вонзил ее в дно и тут же увидел, как из–под глубоко ушедшего в податливый ил острия лопаты взметнулось голубоватое облачко. Его смыло течением, но Иван ударил в другой, в третий раз, и быстрая вода, теперь сама размывая развороченное лопатой дно, густо понесла по всей реке широченный глинистый молочно–голубоватый шлейф. Иван оборотился, хотел крикнуть Тарханову, но тот, увидев голубое молоко на воде, уже бежал от берега, высоко поднимая ноги и бухая сапогами по мелководью. Даже не засучив рукавов армяка, Иван опустил в воду руки и в обе ладони нагреб глины. Подбежавший Тарханов и сам зачерпнул со дна жидкой хляби. Они стояли посреди сверкавшей под солнцем реки с расширенными от радости глазами, с сияющими лицами, с полными ладонями голубой, удивительно чистой гаолиновой глины. С рук сбегала вода, пятная армяки, тяжелые капли с шумом падали в несущееся у ног быстрое течение, но ни Иван, ни горной науки унтер–офицер не замечали пятен на армяках и не думали о том, что река давно промочила одежду и им придется потратить час или больше на привал, в то время как до захода солнца оставалось недолго и следовало торопиться. Теперь было ясно: будут и печь, и металл.
Иван опустил ладони в воду, течение смыло глину. Шкляев ополоснул руки и выпрямился.
На берегу, в двадцати шагах, стоял индеец и целился из лука ему в грудь. Иван разглядел прищуренный черный глаз за тетивой лука.
* * *Через два дня после того, как Иван Шкляев и Дмитрий Тарханов попали в плен к индейцам, Баранов отправил к заливу Льтуа Егора Пуртова и Демида Куликалова. Впервые россияне шли в поход большим отрядом. Снаряжено было пятьсот байдар. С русскими шла тысяча чугачей и аляскинцев. Такой отряд Баранов отправлял намеренно. Он знал, что весть об этом облетит прибрежную матерую американскую землю и в дальних и в ближних стойбищах станет известно: русские имеют большую силу и с ними лучше дружить. Тревоги в строящейся крепостце по поводу того, что Иван Шкляев с Дмитрием Тархановым не возвратились из поиска, не было. Иван с товарищем уходил и на три, и на пять дней. О плохом не думал никто.
— Души неуемные, — качнул головой Александр Андреевич, когда ему сказали, что мужиков нет два дня. И все. Однако то, что мужики из поиска задержались, знал, почитай, каждый. Известно было о том и Пуртову с Куликаловым, вокруг похода которых только и хлопотали в крепостце. В такой поход людей отправить — забот много. Но сколь ни долги были сборы, а отряд ушел. Вслед им отсалютовали из пушек.
Пуртов — опытный мореход и землепроходец — воды в новой крепостце не взял. Вода здесь была неплохой, но он решил залить анкерки на байдарах из речушки, что впадала в море недалеко от крепостцы. Егор и сам эту воду пробовал, да и индейский тайон, шедший с ним в поход, советовал залить анкерки именно там, тамошняя вода–де не портится подолгу. Конечно, лишняя остановка была ни к чему, но Пуртов решил поступить, как в поговорке говорится: «Торопиться в поход — не думать про расход». Добрая вода в плаванье никому помехой не была.
До речушки с хорошей водой дошли к середине дня и стали. Выгружаться Пуртов не велел, а приказал запастись водой — и в море.
Однако случилось по–иному.
К индейскому тайону, плывшему со своими людьми на нескольких лодьях, вышел из леса человек. И, по своему обычаю, индейцы развели костер и стали того человека потчевать. Никто из ватажников — Пуртов с индейцами ссориться не велел — не смел слово сказать, а индейцы расположились у костра, видно, надолго.
Пуртова на побережье не было. Воду брали за версту–полторы вверх по течению речушки, и он следил за тем, как заливали анкерки. Когда же он вернулся — индейцы сидели вкруг костра. Егор спросил у своих, показывая на пылавшее пламя:
— Что это? Я же запретил огонь разводить!
Ему сказали, это индейцы, к ним человек из леса вышел, и они его угощают.
Пуртов пошагал к костру. По тому, как шел, шибко ворочая сапогами гальку, видно было — осерчал.
Однако, к костру подойдя, Егор гнев унял. С тайоном он был давно дружен, и неприятностей между ними не случалось. Поздоровался, сел по–местному, подогнув ноги. Ему подали почетную раковину. Пуртов выпил глоток воды, взглянул на гостя из леса и чуть не подавился. С трудом перемог кашель. На шее гостя вместо привычных украшений из кости красовались европейские брелки.
Егор допил воду, с поклоном возвратил раковину тайону и, помня индейские правила, спросил о здоровье гостя. Ему ответили, спросив в свою очередь о здоровье и справившись о том, насколько удачна его охотничья тропа. Пуртов говорил, как и было здесь принято, неспешно и обстоятельно, а в голове было одно: «Откуда у лесного человека европейские брелки?» Но он не спешил задать вопрос, боясь испугать или насторожить индейца.
Индейцы были оживлены, громко разговаривали, и ни в голосах, ни в поведении не чувствовалось напряжения. Все же Пуртов выжидал, когда внимание сидящих у костра вовсе перейдет с него на кого–нибудь иного. Подошел один из людей тайона и заговорил, жестикулируя и блестя глазами. Тогда только Егор наклонился к тайону и спросил — может ли он задать вопрос гостю из леса.
— Да, да, конечно, — ответил тот, с готовностью поворачиваясь к Пуртову, — что его интересует? Гость из леса — давний приятель, и у него нет и не может быть секретов за дружеским костром.
— Пускай расскажет, — попросил Пуртов, — откуда у него такие красивые украшения?
Тайон, прервав оживленный разговор у костра, обратился к человеку из леса. Тот выслушал и, с улыбкой поглаживая ладонью брелки, ответил, вероятно очень довольный, что ожерелье было замечено.
— Он говорит — перевел тайон, — получил это от родственника. А тот много лет назад взял украшения у белого человека.
— А что за белый человек? — спросил Егор.
Тайон вновь обратился к гостю. Тот рассказал,
что некогда здесь разбилась большая лодья. У белого человека с лодьи родич и взял украшения.
— Я много охотился, — сказал гость из леса, — и дал за украшения, — он показал пять растопыренных пальца, — три раза по столько лучших бобровых шкур.
Пуртов вытащил из–за пояса нож. Широкий клинок блеснул в свете костра.
— Не отдаст ли, — спросил он тайона, — твой приятель ожерелье за хороший нож?
Тайон взял нож, попробовал пальцем острие, подтвердил:
— Да, это хороший нож. Очень хороший.
Он передал нож гостю и что–то сказал.
Индейцы заговорили все разом.
Егор Пуртов был устюжанином и в эту минуту, слушая взрывную, вовсе непохожую на российскую речь индейцев, вспомнил Великий Устюг. Купола церквей над рекой, поднимавшие небо на необычайную, пронзительную высоту, беленую стену соседнего монастыря и на ее фоне пунцовые гроздья калины. «А ведь этого моряка ждут где–то, — подумал, — ох ждут». И ему остро, до сосущей боли в груди, захотелось забрать, обязательно забрать у индейца брелки.
Нож пошел по кругу и вернулся к тайону.
— Гость мой согласен, — сказал он, — такой нож много стоит.
Человек из леса снял ожерелье с шеи и передал Пуртову, что–то сказал улыбаясь.
— Он говорит, — перевел тайон, — здесь, недалеко, в стойбище, белые люди. Их взяли в лесу. Быть может, и у них есть такие же брелки.
