Николай Глебов - Бурелом
— Замечательно. Спасибо, Глаша, за новости. Не раздумала ехать в Косотурье?
— Нет.
— Что ж, ниточка в наших руках, а клубок распутаем. Кстати, будешь в Косотурье — передай от меня привет Прохору Черепанову. Ведь мы с ним в германскую вместе были на фронте. Да и твоего Василия я хорошо знаю.
Простившись с Кречетом, Глаша выехала в тот же день в Косотурье.
ГЛАВА 35
Проводником Крапивницкого оказался молодой охотник Амыр.
— Ехать до стоянки Уктубая, где будешь жить, не близко, — предупредил проводник. — Придется ночевать в тайге. Потом едем к вершине Бешпельтира, спускаемся, маленько еще едем, и когда солнце спрячется за перевал, будет стоянка Уктубая.
— Ты давно его знаешь?
— Давно, давно. Хороший человек. Дочка у него есть, Эркелей. Уй, шибко баской девка! — Амыр прищелкнул языком.
— Почему не женишься на ней?
— Моя бедный. Калым платить чем буду? Зимой колонок, белка стрелял, купец сдавал, соль, порох брал. Купец толстый книга смотрел, говорил: Амыр, ты за прошлый год мне должен за ситец, нитки, сахар. Давай еще белок. Вот так и ходим тайга, — покачал сокрушенно головой Амыр. — Надо искать маленький полянка, лошадь кормить, самим ашать, — посмотрев на закатное солнце, закончил Амыр и начал поторапливать коня. Выбрав небольшую лужайку с высоким травостоем, Амыр расседлал лошадей и привязал их на арканы.
Развели костер. Поев холодное мясо, взятое еще в Яконуре, и напившись чаю, Крапивницкий с Амыром улеглись у костра.
Ночь. Казалось, все спит: молчаливые деревья, на которые падал слабый отсвет костра, хлопастый бадан. Царит какая-то настороженная тишина и в густых зарослях акации.
Вдруг спокойно поедавшие траву кони враз подняли головы и, втягивая ночной воздух, беспокойно стали поводить ушами. Где-то ходил крупный зверь. Почуяв его близость, они стремительно кинулись к костру. Первым проснулся Амыр. Вскочил на ноги и, схватив ружье, подошел к лошадям. По их телу пробегала нервная дрожь. Поглаживая, он начал их успокаивать.
«Однако медведь или росомаха бродит. Надо покараулить», — подумал проводник. Вернулся к костру и подбросил сучьев. Сноп искр взметнулся вверх. Положив ружье на колени, Амыр начал дремать. Где-то в горах прокричал марал. «Скоро гон. Ишь, зовет маралух...»
Проснулся Крапивницкий:
— Кто кричал?
— Жених, — ответил лаконично Амыр и, заметив недоуменный взгляд русского, объяснил: — Марал кричал. Невест искал. Скоро у них свадьба.
— А-а,теперь понятно.
— Здесь марал есть, — продолжал Амыр. — Зайсан Токтамыш много-много марал загон держал. Из Шебалино пришел бумага передать марал в артель охотников. Токтамыш бумага рвал, жерди загона ломал, всех маралов тайга пускал. Ой-ей, много золота раньше брал. Монгол приезжал, тибетский монах приезжал, Китай купец панты покупал, золото зайсану платил. Шибко богатый человек был. Хитрый Токтамыш: овец, лошадь бедный родственник отдавал, бумагу писал, тамгу ставил, чтоб Совет не отобрал, а потом бумага обратно брал, теперь опять хозяин.
— Понятно. Закуривай. — Крапивницкий открыл портсигар.
— Моя табак такой не курит. Трубка листовой табак кладем, тогда курим, — вынимая в свою очередь из-за пазухи трубку, сказал Амыр и начал набивать ее махоркой. — Когда трубка курим, как с Ульгеном[21] толмачим. Хороший бог, — затягиваясь, продолжал словоохотливый проводник. — Старый русский бог тоже хороший.
— Ты что, крещеный?
— Поп маленько водой брызгал. Андрейком звал. Теперь Ульгену и Миколке молимся. Однако светает. Кукша голос подает. Худой птица, — покачал головой Амыр. — Охотник в тайге — кукша над головой кричит: прячьтесь! прячьтесь! Охотник идет. Пойду лошадей седлать. — Амыр поднялся от костра и подошел к коням.
Всходило солнце. Через густую крону деревьев было видно, как за хребтом выплывал большой огненный круг. И чем выше он поднимался, тем наряднее казались сумрачные лиственницы. Хвоя, прогретая солнцем, наполнила воздух своим непередаваемым ароматом. В просветах между деревьями легли ковровые дорожки из разнотравья и поздних цветов.
Ехавший позади Амыра Крапивницкий, слушая гортанный напев проводника, смотрел по сторонам конной тропы, где изредка попадались огромные камни, поваленные бурей деревья, старые, обросшие мхом коряги, из высокой травы тянулись к солнцу сиреневые лепестки красавицы хохлатки, вьюнки и уже осыпающаяся горная ромашка. Слегка раскачиваясь в седле, проводник продолжал напевать свою бесконечную песню.
— О чем поешь, Амыр?
— Слушай маленько. — И, вобрав в себя воздух, он начал речитативом: — Вот стоит лиственница большая-большая. Мимо едет анчи Амыр. С ним русский человек. Скоро будет стоянка Уктубая, Амыр увидит Эркелей. Хорошо? — повернулся он в седле к Крапивницкому.
— Ты о чем думаешь, о том и поешь?
— Других песен не знаем. Хотя, постой, я слышал одну песню от одного слепого топшуриста, — оживился Амыр. — Он пел:
Шуба рваная на работе, во сне
Мне не грела худые плечи.
Бай, как коршун, сидел на спине,
Жизнь мою терзая и калеча.
«И здесь большевистская пропаганда живуча», — подумал с досадой Крапивницкий и плотно сжал губы.
Тропинка, по которой ехали всадники, круто свернула вправо, и перед ними открылась небольшая, зажатая горами со всех сторон долина. На ней у подножья виднелись два аила и сложенная из бревен шестигранная юрта.
— Стоянка Уктубая, — показывая камчой на жилище, сказал Амыр. — Скоро спуск.
Крапивницкий слез с коня и взял его за повод.
Цепляясь за кусты таволги, Крапивницкий вслед за проводником начал спуск.
— Эй, Уктубай! — подъезжая к одному из аилов, крикнул Амыр. — Принимай гостей.
С трудом передвигая ревматические ноги, вышел старик. Прикрыл от солнца подслеповатые глаза и, узнав Амыра, произнес радостно:
— Эзен[22]!
Охотник слез с коня и долго тряс руку Уктубая.
— Эзен, эзен, — повторил он приветствие.
— А это кто? — Уктубай повернулся к Крапивницкому, стоявшему возле коня.
— Это русский человек, большой начальник.
— А-а, латна, заходите аил, — пригласил он неожиданных гостей. — Мяса с утра не варил. Угощать буду чегенем[23].
— У нас все есть, — заговорил Амыр, — мясо, чай, соль и маленько араки.
— Латна. Зовем Ильгей, режем молодой баран,, еще едим.
Крапивницкий огляделся. Здесь, в этом нищенском, грязном жилье, ему придется провести неопределенное время. «Пожалуй, лучше бы пробраться в Зауралье и скрыться на кордоне Леонтия, — пронеслось у него в голове. — Впрочем, думать об этом уже поздно... Плыви, мой челн, по воле волн... — усмехнулся он горько. — До весны как-нибудь проживу, а там будет видно», — успокоил он себя.
Размышления Крапивницкого прервал голос Уктубая:
— Амыр, съезди к отаре, скажи Ильгей, чтоб шла сюда, а ты зарежь барашка и привези. Эркелей пускай пасет до вечера одна.
Охотник живо вскочил на ноги и вышел из аила.
Наступило молчание. Уктубай ковырял палочкой золу, разыскивая горячий уголь, чтобы разжечь потухший костер. Тревожные мысли не давали покоя Крапивницкому. «Если ехать в Камаган к Февронии, едва ли она живет там. Наверное, заимку отобрали. Да и положение Сычева ненадежно. Теперь в Косотурье другие хозяева. Отец? Ждать от него помощи сомнительно. Да и «Красная гвоздика» не потерпит моего соседства, — вспомнил он про Галю. — Уехать в Китай, куда звал Юрий? Нет, быть эмигрантом не хочу. Жить там на подачки «влиятельных кругов» — избави бог. Нет!.. Ладно. Поживем — увидим. Зачем унывать? Я военный топограф и только. Профессия вполне мирная. Инструмент и материалы съемок утонули при переправе через Катунь. Да и хозяин, кажется, чужд политики», — взглянув на занятого своим делом Уктубая, подумал Крапивницкий.
— Завтра бабы принесут коры лиственницы, покроют аил, приберут и ты будешь жить в нем, — заговорил Уктубай, обращаясь к гостю. — Раньше жил там мой сын Алмадак. Ушел партизан и кончался. Тапирь его баба Ильгей живет здесь вместе с Эркелей и со мною. Тебе тамга Токтамыш давал?
Крапивницкий вынул из кармана зайсанский знак.
— Латна. Пусть твой очаг будет крепким, пусть будут у тебя кучи пепла и толокна — так говорят наши старики доброму гостю.
— Спасибо, — Крапивницкий склонил голову.
Вошла рослая, полногрудая алтайка, одетая в юбку и короткую кофту, какие носят сибирские крестьянки, но с нагрудником, украшенным перламутровыми и стеклянными цветными пуговицами. Голову женщины украшала шапка, верх которой был из лапок сурка и с шелковой кистью на макушке. На ногах — сапоги с широкими голенищами, на мягкой козлиной подошве.
