Федор Кнорре - Рассвет в декабре
В пятом часу утра Нина, чутко дремавшая в кресле, уступила дежурство матери. Кое-как полураздевшись, повалилась в кровать и, ткнувшись носом между стеной и подушкой, заснула мгновенно, с великим облегчением сбросив с себя тяжкий груз утомительного бодрствования.
Однако будильник в ней не переставал работать, и часа через четыре она почувствовала: «Пора вставать». Она отдохнула и почти выспалась. Полежала минуту, прислушиваясь к тому, что делалось в комнате у отца. Там было, кажется, все благополучно. Звякнуло о край чашки горлышко пузырька, из которого — она определила по звуку — накапывали утреннее первое лекарство. Алексейсеич что-то говорил тихонько, едва слышно, в этом не было ничего тревожного. «Вставай, ленивая скотина! — сказала Нина. — Раз, два, три!» — и легко вскочила, брыкнула ногами, с удовольствием чувствуя, как весело, играючи повинуется ее молодое гибкое тело.
Она стояла под прохладным душем, понемногу все прибавляя холодной воды, и растиралась мочалкой, едва удерживаясь, чтоб громко не засмеяться от удовольствия, от бессмысленной радости.
Выключив фарфоровую рукоятку душа, она начала вытирать спину и плечи, бока и, дойдя до колеи, прикрутила все еще шумевший широкий кран и сразу насторожилась. Что-то было неблагополучно. Торопливо сунув ноги в домашние шлепанцы, запоясывая кое-как накинутый в рукава халатик, распахнула дверь. Так и есть: отец возбужденно разговаривал, быстро проговаривал короткую фразу, обрываемую прерывистым дыханием, замолкал и снова спешил дальше. «Опять пошел ораторствовать», — снисходительно сказала бы Нина неделю или две назад, но сейчас эти слова ей вспомнить было противно. Кроме того, в голосе возникал очень странный оттенок отчужденной рассудительности. Это еще откуда? Ничего подобного прежде не было.
Неслышно вошла в комнату отца, вытирая влажным мохнатым полотенцем лицо и шею.
Мать обернулась и беспомощно пожала плечами, увидев нахмуренные брови и сердито стиснутые губы дочери. Полотенце упало у нее из рук, свесилось с плеча до колен.
— …каменоломни… там уже близко были… заброшенные каменоломни… старинные, глубокие, как пропасть, каменоломни, нас туда… свернули с дороги и повели… только пришлось остановиться на последнюю ночевку в лесу… там уж совсем недалеко… на этой ночевке как раз все и решалось… лозунг: «Дальше не идти, с ночевки не выходить» … Всего в колоннах из лагеря вывели тысяч десять заключенных… может, двенадцать… каждый переход… сотни оставались на дороге… Да… не выходить с ночевки, а в том лесу набросано автоматов, мундиров черных эсэсовских… бросали солдаты… В горах взлетали какие-то ракеты, и в тысячу глаз все смотрели: чьи ракеты? Что они значат? Может, русские войска уже близко, подходят… у полуживых, у умирающих эти взлетающие цветные огни ракет стояли как небесное знамение спасения, отражаясь в глазах…
Волнение торопило и делало связной его через силу начатую речь, как вдруг он закашлялся, и, пока нетерпеливо отхлебывал из подставленной ко рту поилки питье, борясь с кашлем, жена поймала момент и настойчиво, мягко два раза, успокаивая, повторила:
— Ну вот, зачем волноваться, видишь, закашлялся!.. Тебя же там не было. Ты не был со всеми в ту ночь. Помнишь?
Поборов кашель, он движением пальцев сердито отодвинул в сторону, оттолкнул ее слова.
— Пусти… все равно, взлетали ракеты… и среди ночи еще уда-ударил в горах колокол… ночью — колокол! С какой-то горной колокольни, и все затаив дыхание слушали в тишине… умирающие перестали хрипеть, в оцеплении эсэсовцы замолчали, в горах звуки разносятся гулко… и эхо отвечает, далеко разносит… и радисты первыми поняли и всё узнали, что вызванивает колокол, повторяя и повторяя одно и то же: SOS!.. SOS!.. — сигнал последнего призыва на помощь с терпящего бедствие корабля; «спасите наши души», — вызванивал колокол горной колокольни, — значит, кто-то слышал или мог услышать про них, окруженных в темноте в лесу, на пороге каменоломни. Потом, издали, донеслись выстрелы… Удивительно странный это звук, когда пуля ударяет в колокол: чистый, звонкий… Эсэсовцы загалдели — им этот звук невыносимо будоражил нервы: как будто вспыхнули прожектора в ночи и весь мир увидел их и узнал будто, что они делают! Все тайное открылось!.. А время было такое… им хотелось, чтоб все было тихо… Шито-крыто… уже боялись оставлять следы… сдавали нервы… Колокол перестал звонить свое «SOS», а стал бить в набат. И вдруг еще другой колокол высоко в горах подхватил, и через минуту все расслышали, как справа и слева звонят… Там, в горах, старинных монастырей, церквушек много, и, наверно, этот звон бил по нервам палачей, и тут все, наверное, и решилось. В сознании людей. Последней каплей того, что долго копилось. Родилась вера у заключенных, а у конвоиров-эсэсовцев сломалась, рухнула их вера. В свою безнаказанность, силу, превосходство, вера в страх, который они внушают. Слепая, пьяная, изуверская вера, точно воображаемые, мифические эти бабищи Валькирии кровавых допотопных мифов, веявшие над толпами переодетых в черное лавочников, парикмахеров, конторщиков, в самом деле отлетели, покинули их, и те поняли, что покинуты. Из мрачных, устрашающих бестий снова оказались всего лишь напуганными приказчиками, сынками бюргеров и бауэров, одетыми в черные мундиры, запятнанными с ног до головы уголовщиной и всей мерзостью профессии палачей, надсмотрщиков, убийц и прислужников при пытках…
— Да, да, да, — успокаивая, отвлекая, теперь попробовала вмешаться и Нина. — Потом, потом мы поговорим, мы все это знаем по книге, ты устал, ты измучаешься…
Он не слышал.
— …Наутро они стояли, как всегда, цепью в своей черной форме, с автоматами, заряженными как всегда, сытые, отлично обученные убийству, а перед ними кашляла, пошатывалась, горбилась, топталась все та же измученная, голодная, подавляемая вечным страхом, рваная, полосатая толпа полулюдей-полускелетов. И эта толпа, эти толпы высохших, тощих, обескровленных, едва живых людей с глубоко запавшими глазами, еле ковыляя на больных, разбитых, негнущихся ногах, вдруг стронулась с места, с тихим стоном, с нестройным слабым криком, а через минуту с общим отчаянным грозным воплем, двинулась, пошла все быстрее. Люди прямо грудью пошли на строй эсэсовцев — все, что зрело в сознании долгие годы, дни и, наконец, эти последние часы рождавшейся общей веры воли к борьбе, все это, невидимое, вдруг нашло выход в действии, и сотни матерых охранников-эсэсовцев, бросая оружие, просто повернулись и кинулись бежать: они не верили больше в свои автоматы, удивительно, они даже не отстреливались, они бежали, хотя за ними никто не гнался… и сторожевые собаки бежали за своими хозяевами…
— Упустила! Опять это ты упустила! Зачем ты позволила ему об этом заговорить? Надо было сразу перебить, отвлечь, а ты упустила, потом его уже не удержать! — глотая злые слезы, Нина еле удерживала голос.
— Не смей на меня кричать! — отступая перед ненавидящим выражением ее лица, пыталась возмутиться мать.
— Ты не кричи, ты громче меня орешь!
Обе они стояли за закрытой дверью кухни и кричали друг другу в лицо. Сдерживая голоса, так, чтоб за дверью, даже в прихожей не слышны были их голоса.
Вспыхнула и разгорелась ссора. Большинство домашних ссор происходят вовсе не «из-за» чего-то определенного, а вследствие того, что накопляющийся каждодневно горючий материал взаимного недовольства, раздражения рано или поздно должен воспламеняться от случайной искры. Но на этот раз и причина была настоящая — Нина была уверена, что мать виновата, и ей действительно было жалко отца. Вызванный врач уже уехал, сделав все, что нужно, даже успокоил домашних, обещав: «Дня через два-три все вернется в норму. Но вы сами понимаете».
Они понимали, что «норма» — это то, как было до приступа, и ожидание какого-нибудь следующего, после которого все уже не вернется к норме.
Нина взяла себя в руки и заговорила холодно и спокойно. Чтоб звучало обиднее.
— Можешь кричать, мне все равно, а он все равно сейчас ничего не услышит.
— Он просто думает вслух, я не могу запретить ему думать, — мать быстро подхватила холодно-пренебрежительный тон дочери. — И не старайся меня поучать. Я чуточку лучше тебя знаю твоего отца. И знаю, как себя вести.
— Ничего ты его не знаешь. Ты только воображаешь!
— Зато ты его знаешь! За пять лет ни одного вечера дома не посидела!.. За пять лет ты с ним хоть раз поговорила?
Нина помолчала, сумрачно хмурясь.
— Не знаю, пять, или восемь, или три. Да. Мы давно не разговаривали. Очень давно. Даже не знаю когда… нет, раньше было, мы как-то общались. И вот только теперь… Я сама всегда стараюсь не мешать ему вспоминать. Ну уж не такое, что ты допустила: к каменоломням, и почему он вдруг к той ночи свернул?
— Не понимаю… Может, из-за Хохлова?
