Федор Кнорре - Рассвет в декабре
— Не понимаю… Может, из-за Хохлова?
— Что Хохлова? — вскинулась Нина. — Ты ему про Хохлова напомнила? Сама? Вот и ясно! Ничего лучше не придумала. Не выносит он этого Хохлова, и я тоже! Не знаю почему.
— Что теперь разбирать? Хохлов в лагере был. В том же самом.
— Здорово разобралась!.. Хохлов-то был в лагере и в колонне, когда ее повели к каменоломням, был, а отца именно тогда, вот в ту последнюю ночь, уже с ними не было. Никакое это не воспоминание. Этот рассказ, как он описывал, освобождение — все правда и все в книжке написано. Он в книжке это прочел. Ты не слышишь, он даже готовые чужие фразы повторяет, вспоминает прочитанное!.. И тут именно есть что-то, чего он не допускает ни за что касаться. Тут пропуск. Пустое место! Вплоть до того, как он оказался у каких-то монахинь, контуженный… Ничегошеньки-то ты не знаешь и за всю жизнь не узнала, а теперь он уж никому не скажет… А у него на душе лежит… Я прямо чувствую: лежит камень какой-то. Ты так ничего и не почувствовала никогда?
— Нне зна-аю… Да-а… — неуверенно, недоверчиво, отрицательно покачав головой, запнулась мать. Подумала и пожала плечами, — Он с лестницы упал?.. Может, он смеялся… в шутку… да, говорил: свалился с лестницы, как… какой-то дурачок, но не женился на принцессе. Шутил.
— Клумпе-Думпе! Да?
— Клумпе… да, верно. Откуда ты знаешь? Клумпе.
— Сказка. Клумпе-Думпе свалился с лестницы, но все-таки женился на принцессе. А он, значит, неудачник: только свалился. И молчит.
— Мне сказки некогда было читать, — горько и уже совсем смиренно сказала мать, — Устала я. Устала… ох, как я устала ото всего, всего…
— Ложись отдохни, — равнодушно посоветовала Нина, — Я буду дома.
Он лежал без движения, но как-то неспокойно, ждал или готовился к чему-то, кажется, к новому приступу тоски и боли. Да, думал он, а чуда-то так и не произошло со мной, сколько ни вспоминай. Были только впустую в тщетном ожидании чуда растраченные годы.
Обыкновенная неудачная жизнь. Он повторил про себя несколько раз эти слова, и очень ему стало жалко себя, хоть плачь, и в этот момент, услышав, что он не спит, вошла жена. Нерешительно, встревоженно, странно близоруко вглядываясь, как-то сторонкой, она вошла, и он вдруг вспомнил, что последнее время она часто именно так входила, точно боясь, что вот ее сюда не звали, а она пришла, — и ему так стало жалко ее, что слезы навернулись на глаза, а уж этого-то давно с ним не бывало.
Он вдруг впервые за долгое время увидел ее ясными глазами. Увидел молодой и такой, как она сейчас входила в комнату. Это было то же лицо. Время только размыло четкость, блеск и нежность юности, но он узнавал оба эти лица, испытывал к ним все нарастающую жалость такой силы, что это уже переставало быть жалостью — становилось любовью.
— Тебе больно? — она порывисто шагнула к нему и со страхом взяла его за руку.
Ему и вправду уже было больно, но сейчас ему это было неважно, он ответно сжал ее руку, не зная, как назвать то, что в нем происходило.
Она опять переспрашивала про боль.
— Нет, не то… — губы у него болезненно нервно покривились в насильной улыбке. — Ничего… — бессвязно подбирая первые на ум пришедшие слова, — ничего!.. Вот и жизнь прошла… ты все боялась… а это ничего!
Она со страхом и горькой радостью поняла только, что он сейчас с ней, улыбается ей, прикрывая глаза, которые уже заволакивает пелена подступающей боли.
Потом он лежал, изо всех сил держа при ней на лице улыбку, как флаг над крепостью в знак того, что она еще не сдается. Лежал, вслушиваясь в каждое слово, в каждый шаг, пока жена собиралась на работу. Она и спешила и задерживалась, беспокоилась за него, то и дело заглядывала, нагибаясь к нему, всматривалась — он все улыбался. Она вздыхала, с сомнением говорила: «Ну-ну», начинала одеваться и опять заглядывала, невольно оттягивая отъезд, а он считал шаги и минуты, терпел, чтоб не помешать ей уехать со спокойным сердцем.
Нет, не дождусь, больше невозможно, она никогда не уйдет. Позову на помощь, лихорадочно стучало у него не в голове, а уже где-то в груди, и в этот момент она подошла уже в пальто и опять как-то близоруко-близко, хотя она не была близорукой, нагнулась над ним: проверить, каково ему сейчас, в последнюю минуту перед ее уходом. Он ее почти не видел, помнил одно: надо улыбнуться. Она подождала, минуту. Он улыбнулся. Опять вздохнула и пошла к выходу.
Захлопнулась дверь на лестницу. Загудел лифт. Он нащупал педальку звонка, и колокольчик мелодично звякнул в соседней комнате. Это было в первый раз. Нина тут же влетела в комнату.
— Это ты?.. — и сразу все поняла. — Потерпи! Сию минуту, у меня все готово… Очень?
— Да, — сказал он, сам услышал, что получилось «Ва».
Немного погодя откуда-то издали, с той остановки, от которой он уже отъехал и где осталась Нина, до него донеслось:
— А почему ты улыбаешься?.. — Испуганное, потом умоляющее: — Не надо… зачем ты?..
Опять, топая в пыли, надвигались какие-то лохматые колонны, шли на приступ стен крепости, и самое удивительное было то, что эта крепость, на которую надвигалась толпа, вовсе не была он сам, Алексейсеич Калганов, и враги были не его враги, а только враги крепости. И хотя его жизнь-или-не-жизнь решалась — устоит ли крепость или нет, — сам он чувствовал себя заинтересованным, но посторонним наблюдателем происходящего.
Два, или три, или полтора дня спустя хитрая химия еще раз взяла свое, наверное растолкала, расправила какие-то сморщившиеся от усталости трубочки сосудиков его сердца, пропихнула туда некие капельки, заставившие в его теле проснуться то, что совсем было отказалось его обслуживать. Это было первое, что он представил себе в ту минуту, когда почувствовал, как светлеет, делается прозрачным окружающий его туман полусознания.
— Что со мной было?.. Ах, да, я спускался по каменным ступенькам набережной к воде… — За спиной была высокая гранитная набережная Невы, за ней, кажется, Летний сад, какие-то золоченые шпили с корабликом в вышине, каналы, купола, площади и шумные улицы с пешеходами, а он один уже спускался по широким ступенькам к темной, глубокой воде. Ступени почему-то были такими высокими, какими они казались ему в детстве, когда он спускался по ним маленьким мальчиком. Только ему никогда не позволяли спускаться так низко, а теперь он, оказывается, ступил на самую последнюю ступеньку. Следующая была покрыта водой и как будто в тени, но ступить на нее было бы вовсе не страшно и вода была спокойная. Только ногам холодно, подумал он равнодушно, вот отчего мне ногам холодно!..
Его умывали, он дышал запахом холодной воды. Значит, я все еще здесь, у себя дома, подумал он и заморгал мокрыми от умывания ресницами.
Настало состояние некоторого, хотя и неустойчивого, равновесия.
Разговаривать не хотелось, не было сил. После всех необходимых процедур, во время которых он равнодушно позволял делать с собой все, что полагалось, и покорно старательно глотал и даже жевал то, что ему подставляли под самый подбородок или подносили к губам, — все пришло в порядок.
— Почитаем? — бодро предложила Нина. — А что будем читать?
Чтение происходило у них всегда довольно странным образом — обычно не больше получаса. Немного послушав, Алексейсеич остановил Нину:
— Эту я помню, возьми другую какую-нибудь.
Она начинала новую, не читанную им прежде книгу, и некоторое время шло все гладко, до тех пор пока не останавливал снова:
— Ты хорошо читаешь. Интересная книга, правда? А теперь посмотри, чем там кончается?
Она листала последние страницы, пересказывала последние главы, он внимательно слушал и иногда говорил:
— Ловко у него получилось. И не соврал и правды не договорил. — Или: — Вот тут все верно, никакого обмана… Наверное, история всякой жизни, досказанная до конца, — довольно грустная история.
— Возможно, — рассеянно соглашалась Нина. — В романах, как в сказках, лучше всего останавливаться на том, как Иванушка женился на царевне, пир горой, по усам текло… На усах и закругляться.
Под конец они таким же способом стали читать книжки из серии «Жизнь замечательных людей». Тут он обязательно требовал, чтоб она ему показывала картинки, фотографии, рассматривал их и удовлетворенный отдавал Нине книжку, точно найдя подтверждение тому, что думал.
— Посмотри, у Мусоргского лицо мученика.
— Он пил, может быть — от этого?
— А может, он «от этого» пил?.. У Герцена тоже в конце лицо совсем замученного человека… А у Диккенса? Вглядись! — Она как раз сегодня его принесла, как самое безопасное чтение. — А Достоевский…
— Он же на каторге… — начала и прикусила язык на полуслове, почуяв близость опасной темы, Нина.
Он сразу почувствовал этот страх.
— Кто был и кто не был, а как будто все они прошли через какой-то свой, долгий концлагерь…
